Околоток

Тони Дювер

ОКОЛОТОК

Перевод Валерия Нугатова

Посвящается Жану-Пьеру Тизону

Он устанавливал свой насос у входа в школу и знал всех детей по именам.

Дедушка уверял

меня, что в былые времена насоса не было: соплесос пользовался тростинкой, через которую втягивал сопли ртом. Он так искусно отсасывал сопли из ноздрей, ничего при этом не глотая, что шалуны заводили у себя не одну, а целых две козявки, только бы продлить эту восхитительную процедуру.

Работа с насосом была гораздо менее привлекательной. Помнится, некоторые мои товарищи даже начинали игнорировать соплесоса и сморкались в руку, пачкая тротуары и школьную форму.

Подтирщик носил на спине коробочку, где лежали нарезанные квадратиками газеты и ароматизированная туалетная бумага. С восходом солнца он обходил деревню и будил своей песней всех и каждого. Мы спешили позвать его к себе. Его ремесло считалось настолько презренным, что ему не разрешалось заходить в дом. Когда мы нуждались в его услугах, то выставляли задницу в дверной проем, прямо над порогом, где ставили полный ночной горшок. Ведь подтирщик складывал экскременты на ручную тележку. Тем не менее, он отказывался от детской неожиданности и поноса: в подобных случаях приходилось давать ему денежку, чтобы он все-таки вас подтер.

Подтирщик продавал свой улов говнюку, который, хотя и процветал (это был зажиточный крестьянин, нередко становившийся мэром), но стыдился свой работы и занимался ею по ночам, на окраине деревни. Там он перемешивал экскременты с водой и рубленой соломой и, после того как продукт немного настаивался, перепродавал его жителям деревни, которые унавоживали им свои поля и цветы на окнах.

Стремясь обогатиться, говнюк добавлял в удобрение слишком много соломы и воды. Благодаря этой прибыли, считавшейся вполне естественной, должность говнюка продавалась с аукциона. В то же время подтирщик оставался всего-навсего скромной прислугой задниц и говнюка - им чуть ли не гнушались. Но ведь без подтирщика нет и дерьма. Однако маленькие люди не умеют защищаться и доказывать свою полезность.

Ремесло часочета всегда в почете, ведь владельцы стенных часов хорошо знают цену доброму имени. Тем не менее, часочеты порою считывали время и с наручных, пусть даже марали при этом свою репутацию и портили глаза.

Бесполезно ожидать прихода часочета в первой половине дня: время должно медленно созреть, ведь только недотепы срывают его ранним утром. Мы дожидались, пока солнце не приближалось к зениту - и тогда наконец появлялся часочет.

Его приглашают в дом, он отряхивает ноги на пороге, здоровается, приподнимая шляпу с широкими полями, и заходит с серьезным и почтительным видом. Его усаживают на хороший стул перед часами, и, слегка сдвинув шляпу на затылок, чуть-чуть подперев пальцем подбородок, он вперяет взор в циферблат.

После долгой паузы часочет важно сообщает увиденное время, а затем встает и уходит, церемонно прощаясь.

Время становится темой для разговоров за семейным обедом. Во второй половине дня дамы пьют кофе и хвастливо вспоминают, какое время им сообщали в различные дни, - впрочем, женщины часто лгут, ведь есть время лестное, а есть и совсем нестоящее.

Затем кумушки пересказывают время друг

другу, оно облетает всю деревню до самой мэрии-умывальни, где под удары валька о нем судачат даже с наступлением темноты.

Как бы то ни было, неучи презирали часочета и смеялись над ним на улице, однако он разгонял их, вскидывая голову с самоуверенностью чиновника, полезного богачам, и подлинного кладезя учености.

Бывало, женщина, задавленная супружеской жизнью, становилась сварливее обычного. Но если в тот день являлся стекольщик, все снова налаживалось.

Этот улыбчивый, молодцеватый человек входил со своим запасом камней, отпускал шутку-другую, игриво хлопал вас по заднице, а затем, становясь в каждой комнате поочередно, спокойно разбивал все окна, осколки которых сыпались на улицу.

На грохот сбегались кумушки, дети бросались врассыпную, а мужья трепетали от страха: это были хорошие дни. Затем женщина, у которой случился нервный срыв, переезжала к соседке и жила там, пока в окна не вставляли новые стекла.

Поэтому в деревне можно было увидеть немало домов с разбитыми окнами, которые никогда не ремонтировались: таким способом мужья и дети избавлялись от своих женщин - пусть даже ценою простуды.

Когда женщина рожала тринадцатого ребенка, обычай требовал отметить это счастливое событие большой попойкой. В жертву приносился другой ребенок, из которого готовили жаркое для пиршества. Однако этому жаркому должно было быть не меньше семи лет: если в доме таких детей оказывалось несколько, выбирали самого пухленького, а если не было ни одного, выпрашивали у соседа.

Затем приглашали детского живодера (обычно это был волчий пастух из общинного леса). Он окунал ребенка в тазик с очень горячей водой, для размягчения кожи, а потом натирал ее гравием, чтобы очистить поверхность и спустить кровь, поглощающую плохие жиры. Затем кожу снова отбеливали в ледяной ванне.

Ребенка подвешивали к крепкой ветке, и на авансцену выходили четыре помощника живодера. Первый становился напротив ребенка и корчил гримасы, пытаясь отвлечь его внимание, пока сдирали кожу. Этот гримасник должен был быть весьма искусным и хорошо разбираться в человеческих характерах, ведь банальные кривлянья не оказывали нужного эффекта - если они были чересчур нарочитыми, малыш, с которого сдирали кожу, трясся от смеха, а нож резал вкривь и вкось.

Тремя другими помощниками были две собаки и крепкий паренек. Этот паренек связывал собак и безжалостно стегал их кнутом: тявканье должно было заглушать крики ребенка, с которого сдирали кожу, когда работа уже подходила к концу и гримасы гримасника больше не действовали. Эти завывания битых собак и вопли ребенка с содранной кожей легли в основу местного полифонического пения в грубой деревенской манере, которое можно услышать на свадьбах.

После того как кожа была содрана, ребенка осторожно душили шнурком: если смерть наступает быстро, мясо становится вкуснее. Кожу подвергали химической обработке, а затем мыли и сушили: для сушки использовали другого ребенка такого же роста, которого зашивали в эту кожу и три дня, сменяя друг друга, пороли широкими ремнями. Благодаря этому она сохраняла форму тела и приобретала удивительную прозрачность.

Затем ее распарывали, заново сшивали, волосы причесывали, и кожа так хорошо смотрелась, что с виду ее можно было принять за полого ребенка. Эти кожи очень дорого продавались страстным любителям - священникам, женщинам, школьным учителям, морякам дальнего плавания.