Окончательный диагноз
Шрифт:
Людвиг чувствовал, как его захлестывает ужас.
— Но это будет серьезным нарушением конфиденциальности и профессиональной тайны. Тебя уволят…
Милрой махнул рукой:
— Ты что, не знаешь, Тревор? Доносительство теперь в чести. К тому же это будут анонимные письма, и никто не сможет доказать, что они написаны мной. Об этом никто не узнает, как и о нашем сегодняшнем разговоре.
Людвиг сжал зубы от страха и ярости. Больше всего ему хотелось свернуть Милрою шею или превратить его физиономию в кровавую кашу, но он продолжал стоять не шевелясь.
— Ну, сука, тебе это так не сойдет, — наконец прошипел он.
Милрой не стал
Собравшаяся комиссия медперсонала приступила к своей работе. Ее членами были консультанты и дипломированные врачи, которые собирались для того, чтобы все обсудить и взвесить, — одни делали вид, что сообщают какие-то ценные сведения, другие — что усердно их усваивают. Все это происходило с шумом и гамом и ни коим образом не влияло на окружающую действительность. Основными темами дискуссий были трудовые конфликты, кадровая политика, постоянное сокращение финансового обеспечения и не терявшая актуальности тема парковки на больничной территории. Обсуждения, как правило, заканчивались ничем, давая возможность лишь выпустить пар; у руководства больницы (хотя и начмед, и директор регулярно посещали такие собрания и изображали крайнее внимание) были свои, куда более действенные рычаги управления, нежели недовольство персонала.
Словом, это мероприятие являлось пустой тратой времени и сил или своеобразной черной дырой.
Однако по окончании этого ежемесячного группового извержения двуокиси углерода (а возможно, и метана) было принято совместно распивать вино, и именно во время этой части церемонии Айзенменгер обнаружил, что стоит рядом с начмедом Джеффри Бенc-Джонсом, которому его представила Алисон фон Герке. Одновременно он отметил про себя, что, вероятно, знакомить людей друг с другом является ее основной обязанностью, а также обратил внимание на низкое качество поданного вина.
— Джон замещает Викторию, — пояснила Алисон. Бенс-Джонс носил настолько толстые очки, что на них больно было смотреть: они так сильно концентрировали свет, что у наблюдателя начинали течь слезы и болеть голова. Айзенменгер лишь мельком заметил скрывавшиеся за ними водянистые глаза, напоминавшие водяные анемоны, и тут же скосил взгляд, переведя его на лысевшую голову, округлую физиономию и широкую улыбку собеседника.
Судя по всему, Бенс-Джонсу было свойственно улыбаться.
У него было короткое сильное рукопожатие, после которого он тут же отдергивал руку, словно не мог позволить себе тратить свои силы на таких незначительных смертных, как временные консультанты.
— Правда? Тогда я должен выразить вам свою личную благодарность.
Впрочем, за этой преамбулой ничего не последовало, и, чтобы заполнить паузу, Айзенменгер спросил:
— Как себя чувствует Виктория? Мы с ней вместе учились.
Бенс-Джонс издал какой-то неопределенный звук, который мог являться как любезной благодарностью за проявленный интерес, так и воинственным поведением полупереваренной пищи, дававший знать о своем существовании.
Однако Айзенменгер не ощущал в себе дипломатических способностей, поэтому он продолжил:
— Стресс — это ужасная вещь.
Бенс-Джонс продолжал улыбаться, однако взгляд его изменился и стал чуть ли не враждебным, однако, несмотря на это, голос его оставался спокойным и невозмутимым:
— Да, боюсь, это результат современного
Фон Герке пила вино с таким видом, словно опасалась длительной засухи.
— И как это прискорбно, — бодро добавила она, — особенно в случае Виктории.
Айзенменгер обратил внимание на ее интонацию, но никак не мог понять, чем она была вызвана. Он вопросительно поднял брови, и она пояснила:
— Лауреат медали Коллегии за исследовательскую работу.
— Ах да, — откликнулся Айзенменгер.
И лишь Бенс-Джонс покачал головой и пробормотал себе под нос:
— Это была ерунда, — что несколько удивило Айзенменгера, ведь в конце концов это не Бенс-Джонс получил ее.
— А в какой области она проводила исследования?
— Кажется, что-то связанное с рибосомами, — про должая улыбаться, туманно ответил Бенс-Джонс.
Мимо прошел официант с подносом — Айзенменгер от вина отказался, а Бенс-Джонс и фон Герке взяли по бокалу.
— А вы сами проявляете интерес к исследовательской деятельности? — спросил Бенс-Джонс Айзенменгера.
Однако Айзенменгеру пришлось его разочаровать, и его образ явно поблек в глазах начмеда.
— Зато Джон — опытный патологоанатом, — вмешалась фон Герке, но они являлись исследовательским отделом, и разменной монетой здесь могли быть лишь научные достижения.
— Правда? — Он по-прежнему улыбался, но теперь улыбка казалась словно приклеенной к его отрешенному лицу.
И Айзенменгер решил покинуть поле боя. Он поставил бокал на ближайший подоконник и, обращаясь к Бенс-Джонсу, произнес:
— Передайте Виктории мои наилучшие пожелания.
Губы Бенс-Джонса расползлись чуть шире, и он кивнул:
— Конечно-конечно.
Впрочем, в его глазах ничего не отразилось, и, не успел Айзенменгер отойти на шаг в сторону, как он тут же принялся болтать с фон Герке о всякой чепухе.
Телефонная трель была негромкой и тем не менее вызвала раздражение у Уилсона Милроя, когда он поздним вечером сидел в своем небольшом, но, как он считал, уютном кабинете, пил охлажденное вино и слушал раннего Майлса Дэвиса. Вдоль стен стояли книжные шкафы, посередине дубовый письменный стол с обитой кожей столешницей, в углу — дорогая стереосистема, на которой он проигрывал пластинки из своей обширной коллекции джаза. Но самое главное, на двери кабинета был замок. Он довольно часто им пользовался в прежние времена, когда его дочь еще не ушла из дома, а жена хранила ему верность. Впрочем, он и сейчас часто запирался по привычке, хотя теперь его единственной компаньонкой была экономка Ева, которая с почтением относилась к его уединению и никогда его не тревожила. Зачем он это делал, он и сам не знал.
Он попытался проигнорировать звонок, чтобы Майлс Дэвис смог доиграть в восхищенной тишине, как того и заслуживал его гений, но у него ничего не вышло. Чертов телефон продолжал трезвонить, и вскоре Уилсон уже не слышал ничего между его звонками. Даже прибавив громкости на стереопроигрывателе, он раздраженно поймал себя на том, что не улавливает звуков музыки.
В конце концов, едва не дрожа от ярости, он выскочил из кабинета, оставив на столе стопку документов, которые читал с таким всепоглощающим интересом. Дом был большим, и поскольку Милрой принципиально отказался делать проводку в своем кабинете, телефон находился довольно далеко. Как ни странно, когда он до него добрался, тот все еще звонил.