Окончательный диагноз
Шрифт:
— Я им не являюсь.
— Тогда что вы так нервничаете?
В течение нескольких секунд доктор Шахин молчал, будучи не в силах найти подходящий ответ, а затем вяло промямлил:
— Просто мне кажется, это не очень хорошо — рыться в его вещах, когда тело его еще не остыло.
Айзенменгер вернулся за стол Милроя и демонстративно опустился в его кресло.
— За вашей спиной толстая дверь, я вел себя довольно тихо, так позвольте узнать, с какой целью вы сюда зашли?
— Я… я… мне была нужна справка. И я думал, что смогу найти ее у доктора Милроя.
Айзенменгер
— Попробуйте поискать в коробках, помеченных словом «Анус», — любезно предложил он. — Самые интересные справки у него находятся именно там.
Шахин бросил на него странный, чуть ли не испуганный взгляд и по совету Айзенменгера двинулся к коробкам.
— Особый интерес у вас вызовет коробка номер три, — заметил Айзенменгер.
Брошенный Шахином взгляд свидетельствовал о его все возраставшей тревоге. Он вытащил коробку и раскрыл ее. В течение нескольких минут в кабинете царила гробовая тишина, если не считать долетавших звуков уличного транспорта. Когда же Шахин поднял голову, лицо его было бледным и все его бахвальство как рукой сняло. Казалось, его вот-вот стошнит.
— Вы это читали? — спросил он.
Айзенменгер счел, что этот вопрос продиктован несбыточными ожиданиями, и не стал на него отвечать.
— Так же сильно он ненавидел и других своих коллег, — тихо промолвил он.
Шахин попытался выдавить из себя смешок, но ему это плохо удалось, и слуха Айзенменгера достиг звук, более напоминавший стон.
— Но меня он ненавидел больше всех. Он и Людвиг. — Он подошел к столу и сел. — Это началось сразу, как только я здесь появился. Стали отпускаться ехидные замечания по поводу моей квалификации и качества госпиталей, в которых я стажировался.
Айзенменгер пытался разобраться, что из этого является правдой, а что измышлениями, услужливо подтасованными памятью.
— Конечно, я не осознавал всей степени этой ненависти, пока Льюи не сказал мне. — И тут Шахину удалось рассмеяться.
«Льюи?» — удивился Айзенменгер. Тот не производил впечатления человека, пекущегося об окружающих.
— И что он вам сказал?
— Он сообщил то, что говорил обо мне Людвиг, как он меня обзывал, и процитировал высказывания Милроя о том, как я получил место.
— И что же говорил Милрой?
Шахин поднял на него взгляд, потом устало опустил глаза и, словно приняв решение, ответил:
— Если вы читали то, что содержится в этой коробке…
Однако Айзенменгер хотел знать точку зрения Шахина, а не домыслы Милроя.
— В этом есть доля правды? — спросил он.
— Нет! — Сил у него не осталось, и он едва не плакал. — Мы с Адамом друзья и коллеги, — жалобным тоном продолжил он. — Близкие друзья, но не любовники. — Последние слова он выделил, вероятно намереваясь придать своему голосу оттенок презрительности, но вместо этого он прозвучал испуганно. Айзенменгер промолчал, и Шахин был вынужден продолжить свои оправдания: — Я понимаю, как это выглядит, но почему окружающие не могут допустить, что двух гетеросексуальных взрослых мужчин могут связывать просто дружеские
Айзенменгер облокотился на стол и указал на коробку.
— А это? — поинтересовался он.
— Ложь! — прошипел Шахин, поднимая коробку и бросая ее Айзенменгеру.
Тот, не говоря ни слова, поднялся. Подошел к коробке номер два и, вытащив из нее фотографию, передал Шахину.
Шахин долго молчал, бесстрастно уставившись на фотографию.
— Но я его не убивал, — наконец произнес он, не отрывая от нее глаз.
— Никто и не говорит, что это сделали вы, — сухо ответил Айзенменгер.
— Он называл нас ужасными словами. Жополизами, членососами… Он распространял о нас слухи. Ну и что с того, что у нас с Адамом интимные отношения? Я продолжаю утверждать, что мое назначение было основано исключительно на моих заслугах, — как и положено, был созван консультативный совет, который принял это решение, и его стенограмма хранится в отделе кадров.
Однако Айзенменгер был достаточно опытен и циничен, чтобы знать, что стенограммы консультативных советов вызывают такой же интерес и настолько же соответствуют действительности, как реклама мази от геморроя.
— Значит, вы с профессором Пиринджером были в театре, когда убили Милроя?
— А какая разница? — огрызнулся Шахин, вновь занимая оборонительную позицию. — Все знают, кто убил Милроя.
— Правда?
На лице Шахина отразились смущение, подозрительность и страх, которые перетекали друг в друга.
— Пендред. Разве нет?
Айзенменгер откинулся на спинку кресла, не сводя глаз с Шахина.
— Возможно, но когда вы явились сюда в поисках собранного на вас Милроем компромата, я несколько удивился. Может, вы с Пиринджером начали излишне переживать из-за этих инсинуаций Милроя? А вдруг вы воспользовались возможностью избавиться от него в духе Потрошителя, а потом пришли сюда, чтобы уничтожить улики, Позволяющие связать вас с убийством?
— Какая чушь! Признаю, я действительно зашел для того, чтобы посмотреть, нет ли у него каких-нибудь бумаг, но я даже не подозревал о существовании этих коробок. Я вообще не был уверен в том, что он хранил какие-то записи. Просто предположил, что с него станется.
И скорее всего, это было правдой, по крайней мере, Айзенменгер не мог доказать противоположного.
— Вы слышали, чтобы Милрой когда-нибудь говорил гадости об Алисон фон Герке или Треворе Людвиге? — чувствуя, что сдает позиции, устало поинтересовался Айзенменгер.
— Он считал Людвига некомпетентным.
Айзенменгер уже решил, что выведал у Шахина все, что мог, поэтому был несказанно удивлен, когда тот вдруг добавил:
— А Алисон фон Герке ненавидела его из чувства мести.
— Серьезно? Почему?
Похоже, Шахин не подозревал, что следующая его фраза произведет эффект разорвавшейся бомбы.
— Потому что двадцать лет назад она от него забеременела, а он ее бросил. Ей пришлось сделать аборт, и с тех пор она уже не могла иметь детей.
— Как Елена?