Октябрь
Шрифт:
Коваль перебил:
— Два эшелона вчера под Моторивкой, а тебе наплевать — с Катей встречался!
— Злой ты человек, — вот и всё, — раздраженно бросил ему в лицо Тимош, — не стоишь ты Кати!
— А ты здесь в цеху не смей кричать, не у Ткачей на квартире.
— Ага, вот, значит, как! — Руденко подступил было к Антону, потом повернулся и кинулся прочь из кузнечного.
Не успела захлопнуться за ним цеховая калитка, в кузнечный через боковой ход проскользнул Женечка Телятников.
— Отбрил дружка? — заискивающе
— А твое дело зась, — грозно сдвинул брови Коваль, Он уже раскаивался, что нагрубил товарищу.
— Зась-то зась, да куда денешься. Своими глазами видел их в роще рядышком. Может, и не верил мне, да теперь сам убедился.
— Это их дело…
— Да уж, конечно, теперь их. А ты меня должен благодарить за то, что глаза открыл на дружка.
— Иди ты, змея, — замахнулся молотком Коваль, и через минуту въедливый бабий голосок Женечки зудел уже в противоположном углу завода:
— Слыхали, наши-то друзья-товарищи из-за девчонки погрызлись. Принципиальные!
Тимош нехотя вернулся в свой цех, нехотя подошел к верстаку. Всё вдруг опротивело. А тут еще мальчишки жужжали и скребли над ухом напильниками и пилами, обгоняя его, ловко и быстро справляясь с уроком, — шустрый, смекалистый, проворный народ, дело так и горело в руках…
— Э, Тимошка, прогоню! — услышал он вдруг суровый оклик Василия Савельевича Луня. — Куда это годится? Разве это работа, — он мерил и вымерял пробы, прикидывал «на глазок», приглядывался и, сплюнув, одну за другой швырял поделки под верстак: брак.
— Рабочий человек называется! Драчовую пилу в руки не может взять. Ты взгляни, мальчики у меня пиляют, любо глянуть. Поверхность, она какая должна быть? Как довести ее нужно? Вот так одну до одной притули и чтобы не оторвалась, не падала. Чтобы воздух ее держал. Это работа. А у тебя что?
— Старый я уже, дядя Лунь, учиться.
— Не так старый, как глупый. Руки на верстаке, а думки бог знает где, разбежались.
— Угадал старик!
После гудка в цех заглянул Тарас Игнатович. Никогда раньше этого не было, на заводе Тимош и Ткач встречались как чужие: «здоров!» — и разошлись. Но теперь отец сам подошел к Тимошу:
— Вместе до дому пойдем, — и кивнул Василию Савельевичу, — ты, Савельич, его тут не очень пили.
— Защитники нам не требуются.
— Знаю, что не требуются.
— Ты у себя хозяин, а я у себя, — старый слесарь провел ладонью по рыжеватым с сединой реденьким усам:
— А что, Игнатович, вроде задумался?
— Заметно?
— Сразу, как вошел, увидел, ну, думаю, экстренные известия.
— Заботка есть. Всем нам заботка. Генералы зашевелились. И на Дону, и под Нарвой. Которые раньше попрут, не знаю.
— А которые раньше попрут, те раньше и побегут.
— Боюсь, как бы вместе
— А вместе сговорятся, одной веревкой и обойдется.
— Наверно по-твоему выйдет. Глаз у тебя правильный, Савельич.
— А рабочему человеку ошибаться нельзя. Один раз ошибешься — сто лет потом шею гнуть. Ярмо-то одеть легко. Скинуть трудно.
— Я потому, собственно, и заглянул к тебе. От имени партии. Хорошее дело с ними затеял, — указал Ткач на учеников.
— Да это от завода приказ.
— От завода приказ, от нас наказ: ты их, Василий Савельевич, так приучай, чтобы и винтовку могли починить. Винтовка сейчас для революции — верный товарищ.
— Смекнул, Тарас Игнатович. Смекнул и одобряю. Савельич винтовку знает.
— Тебе от Кудя почтение.
— Э, да ну его, — насупился старик, — приветы передает, а глаз не кажет. Ну, что это, Тарас Игнатович, получается: были друзья-приятели, а теперь что? Отобрали у меня товарища. Один себе сало жарю.
— А может, это ты, Василий Савельич, отстал от товарища? Подумай!
Тарас Игнатович попрощался с Лунем, двинулся было за отцом и Тимош:
— А ты у меня разрешения спросил: идти тебе или нет? — остановил Тимоша старый мастер и тут же отпустил. — Ступай. Завтра чтоб раньше меня в цеху был.
Тимош пообещал, заранее зная, что обещает невозможное — раньше Лупя на завод никто не являлся.
— Не сердишься, что зашел к тебе? — спросил Ткач, когда миновали проходную.
— Зачем, батько, говорить такое.
— Я вот что, Тимоша, дома ты ничего не сказывай, незачем мать зря тревожить — а потихоньку походную сумочку готовь. Ну, там, рубашонок нам пару, харчишки держи на примете. Чтобы сразу, как загудит…
Тарас Игнатович всю дорогу украдкой приглядывался к сыну:
— Радует меня, что ты за дело взялся, — признался он, наконец, — до чего я твой штамповальный не любил, Тимошка, представить себе по можешь.
— Даже очень представляю.
— Глупо про это говорить, каждый станок свое дело делает, своего умения требует. Только у тебя все навыворот получалось.
— От механика это нашего…
— Не от механика, Тимош, а от механики. От чертовой хозяйской механики. Крути — выгоняй. Ничего другого нету. Да, ладно — покончили. А у тебя, Тимош, на душе неспокойно? — спросил вдруг Ткач.
— Да так, ничего… С товарищем поспорил.
— Вот это зря.
— Сам знаю, что зря.
Тимош умолк, опасаясь, что разоткровенничался, затронул чужие личные вопросы. Тарас Игнатович продолжал размышлять над особенностями некоторых характеров, позабыв, с чего начался разговор:
— Вижу, Павел дельный человек, хоть и горяч, зарывается, — ни с того ни с сего проговорил он вдруг.
— Да, он ко всему по-деловому подходит.
— Ты его знаешь?
— Ну, жил у них.
— Плохо, что у тебя квартир много было, — задумчиво произнес Ткач.