Октябрьские рассказы
Шрифт:
Потом вход в лавру закрыл трамвайный вагон, тащивший на прицепе платформу с песком и мешками.
Колонист снова тронул плечо Глебова.
— Что тебе? — спросил комиссар.
Показывая какой-то лоскут бумаги, возница проговорил:
— Не нужно это, начальник? Свернуть можно — бумага мягкая…
Глебов взял от него лоскут.
— Где нашел?
— Тут внизу валялся. Думал, ты, начальник, бросил. Курить можно?
— Я тебе дам курить, — воскликнул Глебов, — это пропуск мой. Он из обшлага, нечистый дух, выпал.
И, пряча снова за обшлаг поглубже пропуск и не обращая внимания на возницу, он сказал, схватив
— Нечего ждать и некого искать тут на улице. Будем ночевать. Все устали — и лошади и люди. Будем ночевать…
— А где? — спросил Дымов.
— Там, — указал на ворота лавры комиссар.
— В лавре?
— В лавре. Давай заворачивай туда всех. Скажи Мохину и Крынкину, чтобы смотрели, чтобы никто не отстал.
Это была, конечно, необыкновенная ночь. Никто не удивлялся тому, что совершалось в эту ночь. Поэтому обоз из восемнадцати подвод тяжело прокатился под гулкими сводами ворот лавры и втянулся внутрь этого городка могил, церквей и служебных домов.
Во внутренних пространствах лавры Дымов никогда не был, и все-таки он понимал, что в лавре полный переворот, потому что он видел не только белые кресты и черные ржавые венки, но и освещенные, несмотря на такой поздний час, окна в зданиях, выходящих на могилы, и множество людей в закоулках между деревьями и домами, и даже лошадей, не принадлежащих к его обозу.
— Слушай, — сказал ему Глебов, — я тут оставлю Крынкина и Мохина с этими друзьями, — он кивнул головой на колонистов, — а мы с тобой разделимся и пойдем на разведку, может быть, крышу найдем для людей, а лошади пусть пока тут постоят.
И вдруг все стало походить на цыганский табор. Возницы распрягали лошадей, откуда-то появились попоны, одеяла, начался гвалт, шум, возня, слышался начальственный голос Крынкина, наводившего порядок.
— Нехорошо, — сказал Мохин, — товарищ комиссар, это нехорошо…
— Что это нехорошо? — спросил Глебов, оглядываясь, как полководец в пылу боя. — Что вам кажется нехорошим?
— Нехорошо, что на кладбище заехали…
— Э, это, наоборот, хороший знак, сто лет жить будем, — засмеялся Глебов, — поищем, может, для ночлега что другое найдем… Пошли, молодой… Я сейчас со штабом попытаюсь связаться.
Глебов направился в сторону ворот. Дымов пошел к двухэтажному дому, в окнах которого был такой ясный, спокойный свет, что просто манило к этому тихому и уютному свету.
Дымов прошел к нему напрямик через кусты, осторожно раздвигая ветви, бережно, чтобы не поломать, и дошел до высокой стены дома. Пройдя вдоль нее, он не обнаружил двери; по-видимому, вход был с противоположной стороны. Прямо над ним светилось так манившее его окно, за спиной он видел близко белевшие кресты на могилах.
Он нашел приступок, встав на который можно было заглянуть вовнутрь, но только на мгновение, потому что приступок был скользок и ноги на нем не держались. Напрягаясь изо всех сил, Дымов приподнялся на приступке и заглянул в окно. Перед ним была небольшая комната, освещенная настольной лампой, которую он не видел, так как она была на столике рядом с окном. В комнате стояли две или три кровати.
Дымов видел только спину женщины, сидевшей с книгой у кровати, на кровати лежал страшно бледный, с темными тенями у глаз, в повязке, охватывавшей всю голову, молодой человек. Его неестественно раскрытые глаза смотрели на женщину в белом халате, но он, по-видимому, не слушал, что
Он совершенно не был уверен, что так и будет, но что-то надо было делать. Он с трудом вскарабкался на приступок и посмотрел в палату, прижав лицо вплотную к стеклу. Сиделка действительно встала и даже оглянулась на окно, но что было дальше, он не мог видеть, потому что снова соскользнул вниз. Когда Дымов в третий раз утвердился на своем приступке, он ничего уже не увидел: окно было закрыто плотной занавеской.
По-видимому, сиделка решила, что больному что-то кажется в окне, и опустила занавеску.
Дымов пошел обратно через кусты. Он обошел продолжавший галдеть табор, где уже два начальственных голоса — Крынкина и Мохина — наводили порядок, и скоро стоял перед длинным зданием с высокими окнами и дверями, у каждой двери было что-то вроде крыльца, с широкими, плоскими ступенями, на которых валялись пожухлые, свернувшиеся листья.
Перед одной наглухо закрытой дверью, на золоченом стуле, — этот золоченый стул особенно поразил Дымова, — сидел монах, казавшийся неестественно большим из-за огромной, обтекавшей его, как мантия, рясы. Он сидел, как восковая кукла, нелепый, неподвижный, насторожившийся. Его глаза застыли. Казалось, он заслушался нестройным гомоном человеческих голосов, долетавших отовсюду, конским ржаньем, визгом, бессвязным криком, всей суматохой ночного лагеря, в который превратили лавру.
Он весь замер, только его толстые пальцы тихо, но быстро перебирали четки, желтые старые янтарные четки. Испуг был написан на его темно-оранжевом, как кусок мяса, лице и светился в его глазах, следивших с крайней растерянностью за всеми движениями дьявола.
Дьявол же был необычен, и даже Дымов немного опешил, увидя его. Он был молод, слегка раскос, скуласт, дышал дьявольской молодостью и силой, он разгуливал в лохматой, сбитой набекрень папахе, сверкая зелеными глазами, показывая большие сахарные зубы, смеясь узким и сильным смехом. Он размахивал нагайкой, которая то со свистом резала воздух перед лицом ошеломленного монаха, то проносилась низко над землей и, совсем ослабев, ударялась легко о желтые высокие сапоги с приподнятыми носками. У пояса дьявола болталась шашка, изогнутая с какой-то наглой щеголеватостью.
Этот дьявол прохаживался перед монахом, изредка свистел каким-то колдовским свистом. По такому свисту является или волшебный конь, или нечто вроде джинна-помощника. Монах ждал страшного конца и, чтобы отдалить его, судорожно перебирал четки, пот тек по его жирным, дряблым щекам. Губы тряслись.
Дымов подошел ближе, как раз когда дьявол в папахе взмахнул нагайкой, как шашкой, рассек воздух перед самым носом монаха с такой силой, что воздух заскрипел, и монах, не выдержав, закрестился мелкими крестиками, забыв про четки.