Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде
Шрифт:
Стража взволнована, ответы ее уже не робкие даже, а испуганные… Толпа становится смелее… Стража увеличивает шаг… Мы идем все быстрей и быстрей… Уже почти на середине моста… Ускоренное движение уже не помогает, уже, кажется, даже раздражает… Еще один момент — стража будет отброшена… И вдруг!..
Откуда-то начался обстрел нас из пулеметов.
Стража я вся толпа бросились на землю. Мы тоже. Начались крики:
— Товарищи! Товарищи! Перестаньте! Свои!
Началась стрельба из крепости.
— С ума сошли — из крепости стреляют! —
Долго кричали:
— Перестаньте, свои!..
Наконец стрельба прекратилась.
Оказалось, на мост вскочил с другой стороны броневик и почему-то открыл по нашей толпе пальбу.
Эта чудесная случайность спасла нас.
Солдаты бросились к броневику, и началась взаимная ругань… От нас внимание было отвлечено.
Мы быстро перешли Троицкий мост и приближались к крепостному мосту…
Здесь нас встретила небольшая толпа солдат и сравнительно спокойная.
— Временное правительство?
— Да.
— А Керенский здесь?
— Нет, не было его там.
Начали честить Керенского.
Нас провели в ворота, во дворе ввели в помещение революционного клуба крепостного гарнизона.
Когда мы вошли в длинное узкое помещение с рядом окон по левой от входа стороне, я услышал, как будто что-то свалилось справа со стены, шлепнуло об пол и потом раздался хруст стекла, которое раздавливается сапогами.
Потом я узнал, что это портрет Керенского в раме под стеклом был сброшен со стены на пол и растоптан ногами.
По стене с окнами стояли простые садовые скамейки, одна за другой, всего по одной в ряд: настолько узка была комната.
В глубине низкой комнаты был устроен невысокий помост и на нем небольшой стол. На столе небольшая керосиновая лампа. За столом уже сидел «товарищ» Антонов, когда в комнату вошла та группа, в которой находился я.
Мы разместились на скамьях, стража вдоль скамей справа.
На первой, помню, сидели: Никитин, Маниковский и Терещенко. Я — на третьей или на четвертой. На скамье передо мною сидел Третьяков. Почему-то особенно запомнилось мне, что его лицо было очень утомлено и под «глазами залегли темные круги.
«Товарищ» Антонов принялся за составление протокола. Мы были предоставлены сами себе.
Начались беседы с нашими конвоирами.
Кроме них, в комнате находились, по-видимому, и солдаты из гарнизона крепости, а может быть, проник кто-нибудь из той солдатской толпы, которая нас сопровождала…
Беседа шла очень спокойная.
И как всегда, стало ясно, что это, конечно, дикари, которые легко обращаются в зверей, но, по общему правилу, — и наивные дети в то же время… Ведь и дети наши — тоже дикари, и очень жестокие.
Во время писания «товарища» Антонова какой-то солдат, подойдя сзади к нему, нагнулся к уху и что-то шептал.
Антонов поднял голову и сказал ему отрывисто, почти что выкрикнул:
— Нет, не надо задерживать! Отпустить!
И потом, обращаясь ко всем:
— Вот в чем дело, товарищи, слушайте! Арестованы в Зимнем дворце три юнкера. Они просидели все время в нашем броневике и никакого участия не принимали. Испугались и просидели. Это наши товарищи подтверждали. Они тут. Так я распорядился отпустить их. Снять с них погоны и отпустить.
— Чего же их отпускать! Судить бы надо! — послышался голос.
— Что вы, товарищ?! За что тут судить?! Мы должны быть великодушны! Не надо мстить! Пускай идут!.. Отпустить их!..
— Пускай идут! — раздались голоса.
— Снять погоны и пускай идут! А там видно будет потом, что с ними делать, — прибавил Антонов, — может быть, на фронт пошлем.
— Вот так так! — протянул Терещенко. — Война, значит, продолжаться будет?
На лице у него появилось дурашливое выражение. Стало оно совсем как у студента-первокурсника. Глаза засветились насмешливым задорным огоньком. Раздул ноздри, затянулся папироской и выпустил струйку дыма.
— Сразу же ее не прикончишь? Нельзя же просто кинуть фронт! — сказал высокий, стоявший около меня матрос.
— Так за что же нас посадили? Мы то же самое думали! — возразил Терещенко. Все лицо у него смеялось.
Пошла беседа на эту тему. Слушали внимательно и с недоумением.
А в глазах то же, что читалось всегда и было характерно: нечего возразить, хочется, поверить и боится — страшно, а вдруг обманывает! Где тут думать да решать? Свое начальство здесь! Как оно скажет!
— А вы кто будете?
Говорю.
Начинает расспрашивать подробно, но неумело, потому что ясно не понимает, что такое суд, обвинитель, защитник и прочее. Помогаю.
Замолкает. И то же выражение лица.
Вдруг высовывается лицо какого-то солдата, широкое, тупое, с злым взглядом. Оно уже много раз мелькало передо мною и всегда произносило злым голосом злые слова.
— А нас, большевиков, нешто защищали?! — выпалил он внезапно со злостью.
— Вы, теперешние большевики, еще не судились, — ответил я.
— У, черти! — неожиданно заорал он. — Сейчас всех их здесь судить и переколоть!
— Ты чего? С ума сошел! — заметил с удивлением и недоумением матрос.
Солдат отвернулся.
— Ну, протокол кончен, — провозгласил Антонов, — сейчас оглашу.
Беседа замолкает.
Но Антонов, вместо оглашения протокола, снимает шляпу, кладет на стол, вынимает из бокового кармана длинный узкий гребешок, зажимает его между большим и указательным пальцем в правой руке и, не спеша, принимается за туалет. Он сначала начесывает волосы на лицо, которое под длинными волнами исчезает, потом проводит гребешком с помощью левой руки пробор справа и причесывается по пробору справа налево, аккуратно закладывая волосы за уши… Кончил. Положил гребешок в карман. Взял бумагу в руки.