Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде
Шрифт:
Ликвидировать толпу на Невском было невозможно без решительных средств, а к ним не прибегали, все еще надеясь, что обывательщина уляжется сама собой, или ждали для «успокоения» более основательных поводов, — они явились через день.
Вечером 26-го мы с Ярчуком отправились в Смольный на заседание съезда. Никогда еще Смольный не вмещал такого количества людей, как в этот вечер: солдаты, матросы, красногвардейцы.
Большой зал, где обычно собирался Петербургский Совет, залит волнами яркого света и битком набит депутатами и гостями. На трибуне В. И. Ленин — вождь пролетарской революции, отныне приковавший к себе небывалое в истории внимание всего мира: любовь одной половины, ненависть другой. Четыре месяца мы его не видели, но, незримый,
«…Образовать Совет Народных Комиссаров в составе…» Мой сосед Ярчук в большом волнении: «Какой Совет Комиссаров?! Что за выдумка? Власть Советам!..» Здесь же, в ряду, загорается жаркий спор. На нас шикают, кричат. Ярчук не унимается: еще бы, все планы «анархистского оппортунизма» полетели к чертям, — диктатура пролетариата доподлинная, организованная, а не мифическая словесность. То-то посмеется Блейхман…
Затем тов. Свердлов оглашает список кандидатов в члены ВЦИК. Слышу мою фамилию. Список принимается единогласно. Съезд закрывается под мощное пение международного пролетарского гимна.
На корабле спорили долго. Ярчук злился, негодовал и считал себя обманутым. Хорошо ли быть обманутым… революцией! Но под конец, мирно закусив консервами, повалился вместе с «узурпатором», не раздеваясь, спать.
Утро принесло тревожные вести. Буржуазия на улицах наглела, крепли слухи о близком приходе Керенского и казаков. В полдень донесли о захвате юнкерами и офицерами телефонной станции. Кто-то сообщил, что на верхушку Исаакия юнкера втащили пулеметы. Работа в штабе закипела. Отряд за отрядом рассыпались по разным направлениям. К станции направили крупные силы моряков.
Выхожу на палубу. Смотрю, на рядом стоящем «Забияке» странное оживление. С носового орудия снимают чехол, подносят снаряды. Бегу на миноносец узнать, что это значит. Там уже комендор наводит. Куда? Зачем? «Да вот на Исаакия — там, слышь, юнкера с пулеметами в наших стреляют». Еле-еле уговорил, что это не проверенные слухи, что стрельба глупа, бесцельна и преступна. Угомонились, но с явным недовольством — уж очень хотелось пострелять. «Больно прицел хорош», — с разочарованием молвил комендор. Жестоко обругав председателя судового комитета, заставил орудие прикрыть, снаряды убрать и вернулся в штаб.
Скоро история с телефонной станцией была благополучно закончена. Наши отряды привели несколько юнкеров, взятых у станции. С ними в штабе мирно побеседовали и отпустили. Казалось, добродушию революции не было предела.
Однако добродушие не могло долго продержаться, раз враги революции продолжали его упорно провоцировать.
Я не был при подавлении восстания Владимирского юнкерского училища. Матросы вернулись с операции в крайнем возбуждении. Еще бы! Выкинуть белый флаг — знак сдачи и покорности — и затем поливать из пулемета матросов и красногвардейцев, не подозревавших бесчестного, кровавого обмана, — это чрезвычайно мало располагало к дальнейшему добродушию. И пусть не сетуют господа из того лагеря на жестокость революционных матросов. Если и был в действительности взрыв жестокости, он явился результатом возмутительной, зверской провокации юнкеров Владимирского училища.
Дабы предотвратить новые попытки к восстанию в других юнкерских училищах, Военно-революционный комитет решил провести разоружение этих училищ. Решение это, однако, вынесено было не сразу. Нам пришлось иметь дело с Константиновским артиллерийским училищем на Балканском проспекте. Это было уже в то время, когда под Питером шло сражение с казаками Краснова. По Николаевской железной дороге, кажется, в Колпино, должен был выступить
Отряду было приказано расположиться против училища, мы с Каллисом решили вдвоем пойти и предварительно выяснить с командой училища ее отношение к революции. Условились с начальником отряда: если через полчаса не вернемся, больше не ждать и начинать обстрел и атаку.
Вошли в помещение комитета команды. Комната переполнена, идет о чем-то жаркий спор, при нашем появлении все смолкает.
«Мы представители Военно-революционного комитета. Вами получен приказ комитета о выступлении?» — «Да, получен». — «Почему он не исполнен? Признаете вы власть рабочей революции?» — и ряд других вопросов.
Кто-то из командного комитета стал оправдываться: «Прежде всего, команда революционной власти подчиняется безусловно, но выступить артиллерия не могла, потому что ей не было дано пехотного прикрытия».
Отговорка явно несуразная — наготове к выступлению стоял и ждал Лодейнопольский полк. Саботаж и неповиновение очевидны. Ровным, спокойным тоном Каллис заявляет: «Никаких в дальнейшем уверток и колебаний, — или точно и беспрекословно выполнять приказы, или все немедленно будете арестованы. Сопротивление аресту будет наказано смертью».
Слова Каллиса производят сильное впечатление: «Мы готовы, в любую минуту, когда прикажете…»
Дело кончено, но за разговорами мы совсем забыли об условленном получасе. Лишь случайно у кого-то в руках я увидел часы, взглянул на свои и стремглав бросился к выходу: на исходе была последняя минута.
Красногвардейцы рассыпались частью цепью, приготовившись к стрельбе, частью подошли к железным воротам, бывшим на запоре, от которых сторож благоразумно сбежал. Его разыскали, отперли ворота, и отряд, не трогая команды, пошел обыскивать училище и офицерские квартиры. В сущности, это не был обыск, просто заходили и спрашивали оружие, — офицеры отдавали, и этим кончалось. Разоружение Константиновского училища прошло вполне благополучно, а на другой день команда выступила с артиллерией на Николаевский вокзал.
На нас же с Каллисом было возложено проследить за отправкой артиллерии и полка до конца, т. е. до момента отъезда их эшелонов. Здесь мы натолкнулись на «викжеляние» дорожного комитета. Он, по союзной политике Викжеля, объявил себя «нейтральным». Командира и полковой комитет лодейнопольцев мы нашли в большом затруднении: дорожный комитет отказывал в отправке эшелона. «Как же быть? — вопрошал нас председатель полкового комитета, — мы явились воевать с казаками, а не с железнодорожниками».
Видимо, Лодейнопольскому комитету выступать на позиции не улыбалось. Нечего греха таить, были у нас такие части «решительных» противников войны, которые не хотели никаких позиций, кроме домашних. Грызть семечки, кричать «ура» и «долой», принять большевистскую резолюцию — это куда ни шло, а вот сражаться: «это уж вы сами». В комитете лодейнопольцев такие настроения проглядывали. Ими занялся Каллис и скоро привел их в «православный» вид, — сговорились. Но дело было за железнодорожниками. Тут мы настояли прежде всего на отправке — к машинисту подсадили пару матросов. Казалось все налаженным и благополучным. Эшелон готов был тронуться. Вдруг один из «викжелеобразных» заявляет, что «комитет не ручается» за благополучный ход эшелона, — «мало ли что может случиться».