Шрифт:
Мать поджарила двенадцать оладий, выложила их в тарелку и поставила ее на тумбочку. Сейчас в доме было три человека — мать, ее дочь и сын. Отец поздно возвращался с работы. Сестра ходила в школу во вторую смену, и, когда она вернулась домой, они сели обедать. И тут обнаружилось, что в тарелке не двенадцать оладий, а одиннадцать.
— Ты почему без спроса взял оладью? — спросила мать у сына.
— Я не брал, — ответил мальчик. Он в самом деле не брал оладью.
— Кто же взял? — удивилась мать. — Если
— Я не брал, — повторил мальчик.
— Кто же мог взять, — сказала мать, — у нас же никого не было в доме? Ты понимаешь, что ты сделал? Мало того, что ты без спросу взял оладью, ты еще врешь, что ее не брал.
— Я не брал, я честно говорю, — ответил мальчик.
— Так что, по-твоему, я сошла с ума? — возмутилась мать. — Я поджарила двенадцать оладий. На каждого по три штуки. А сейчас их одиннадцать. Ты съел одну оладью и потому теперь получишь только две.
— Хорошо, — согласился мальчик. Легкость его согласия еще больше раздражила мать.
— Но почему же ты не признаешь, что взял одну оладью? Я же не собираюсь тебя бить за нее. Трусливо отпираться, когда ясно, что ты взял одну оладью.
— Я не брал, — повторил мальчик.
Он в самом деле не брал оладью.
У мамы по лицу пошли красные пятна.
— Ты меня убиваешь, — сказала она. — Я поджарила двенадцать оладий. Когда я их поджаривала и перекладывала в тарелку, я их снова пересчитала. Их было двенадцать. Куда делась одна оладья?
— Я не знаю, — сказал мальчик.
— Кто же знает? — спросила мать — Нас в доме всего было два человека — ты и я. Выходит, твоя мать, изверг, сама съела одну оладью, а теперь сваливает на сына. Отвечай: значит, твоя мать — изверг?
— Нет, — сказал мальчик, — я так не думаю.
— Тогда куда делась оладья?
— Не знаю, — сказал мальчик, — я не брал.
— Кто же взял, святой дух, что ли? — крикнула мать. — Ты меня в гроб загонишь своим упрямством. Ты же знаешь, что у меня больное сердце.
Она встала из-за стола, накапала в рюмку валерьянки и выпила.
Мальчику стало ужасно жалко маму. Он знал, что она не отстанет от него.
— Куда делась оладья? — сев на место и словно подкрепившись валерьянкой, снова спросила мать.
— Ну, я съел ее, — сказал мальчик, потому что ему было жалко маму.
Ему казалось, что она без такого признания от него не отстанет.
— Так бы сразу и сказал, — умиротворенно заключила мать, — значит, это правда, что ты взял оладью?
— Нет, неправда, — ответил мальчик. Он думал, что, сказав, что он съел оладью, он на этом успокоит мать и разговор отпадет. Но теперь почувствовал, что своим признанием придал ей новые силы.
— Он меня сведет с ума, — сказала мать и заломила руки, — он съел оладью, но не брал ее. Что она сама тебе
Ему опять стало жалко маму.
— Ну, съел я, съел оладью! — повторил он.
— Значит, это правда, что ты взял ее? — торжественно спросила мать.
— Нет, неправда, — ответил мальчик. Это в самом деле было неправдой, и он с неправдой никак не хотел соглашаться. Престо из жалости к матери он сказал, что съел оладью. Мать всплеснула руками.
— Ты настоящий троцкист! — крикнула она. — Сейчас судят троцкистов, и они так же путаются в ответах. Их спрашивает прокурор: «Вы встречались со шпионами и диверсантами?» Они отвечают: «Да, встречались». — «Так вы признаете свою антисоветскую деятельность?» Они отвечают: «Нет, не признаем». — «Где же честность, где логика?» Ты настоящий троцкист. Значит, ты съел оладью, но не брал ее?
— Да, — согласился мальчик, все-таки надеясь, что мать утихомирится.
— Как же ты ее мог съесть, если ты ее не брал? — окаменела мать от возмущения, а потом, словно озаренная догадкой, добавила: — Может, ты ее не руками, а зубами схватил? Подошел и, как собака, зубами схватил оладью?
— Да, — подтвердил мальчик, не находя выхода, — зубами схватил оладью.
— И съел? — жестко уточнила мать.
— И съел, — согласился мальчик.
— Так и не притронувшись руками? — спросила мать с раздраженным любопытством.
— Так и не притронувшись, — согласился мальчик.
— Но ведь невозможно съесть оладью, не придерживая ее рукой, — сказала мать, — она же не могла сразу целиком войти в твой рот, хотя он у тебя большой. Значит, ты ее все-таки придерживал руками? Значит, брал? Наконец я тебя поймала!
Мальчик понял, что он сейчас будет разоблачен, и мгновенно придумал ответ.
— Я ее съел прямо с тарелки, наклонившись над тумбочкой, — сказал он.
— Какой коварный, какой коварный, — покачала мать головой, — чтобы иметь право сказать, что он не брал оладью, он схватил ее зубами. Это же надо додуматься! Но теперь ты видишь, что ты все-таки сказал неправду?
— Я сказал правду, — ответил мальчик, — я не брал оладью.
— Брал, зубами схватил! — в истерике закричала мать. — Ты все-таки съел оладью или нет?!
У мальчика от жалости к матери сжалось сердце.
— Съел, съел! — поспешно согласился он, чтобы успокоить ее.
Сейчас в его понимании истинного положения вещей все раздвоилось. С одной стороны, подумаешь, сказать, что съел оладью, даже если ее не съел. С другой стороны, признать, что, он говорит неправду, он не мог. Правда и неправда для него оставались гораздо значительнее любой оладьи.
— Троцкист проклятый! — крикнула мать. — Убирайся из дому, чтобы я тебя не видела до вечера!