Олег Даль: Дневники. Письма. Воспоминания
Шрифт:
(ИЗ ПИСЕМ)
Ничего не пишешь об Олеге, и ни привета от него. Забыл Оле Лукойе? Хорошо без тещи? Я очистила себе зимнюю берлогу, все спустила в подпол — теперь наведу там порядок, куплю тюфяк иНе будучи человеком многословным, Олег был меток на слова, прозвища и фразы в определенной ситуации. Как-то мы шли вместе по улице и увидели на витрине книжку Андерсена, которая называлась «Оле Лукойе». Он прочел заглавие, засмеялся и сказал:
— Ну вот… Оле Лукойе!
С тех пор я была названа этим именем и он иногда пускал его в ход, когда хотел пошутить или когда это было к месту. Под именем Оле Лукойе я осталась и в ленинградских телефонных книжках Олега начала 70-х годов.
В нашей жизни на улице Ленина с Лизой и Олегом вообще было много необычного (странного) и веселого (смешного). У меня, например, было оборудовано «спальное место» на антресолях в прихожей — очень уютное «помещение»: там у меня был положен тюфяк, потом я пристроила туда маленькую полочку с книжками, был там и ночник. Напротив этих антресолей находилось окно. Как раз на высоте моего «ложа» располагалась огромная форточка, поэтому там всегда поверху шел прекрасный свежий воздух.
Вся эта квартира на четвертом этаже после капитального ремонта дома вообще была какого-то невероятного вида. В прихожей был… подпол, а окно в коридоре, на которое выходили антресоли, начиналось от самого пола.
Залезала я к себе наверх по стремянке. Причем стремянка была настоящая, большая, с красивой лесенкой. К сожалению, мы ее подарили нашим родственникам, и там, у них на даче в Авангарде, она и осталась.
Никто никогда мою постель в комнате не занимал, не ночевал там, а я любила забраться наверх. Мне там нравилось. Там было очень уютно, причем со своей верхотуры я видела ребят и махала им рукой, когда они закрывали к себе дверь, тушили свет и засыпали. А я со своим ночничком читала допоздна…
После ужина мы все обычно расходились по своим местам и, когда я лезла наверх, Олег кричал:
— Свистать всех наверх!!!
Очень часто за мной туда прыгала Кенька и мы с ней вместе ночевали.
Самое интересное, что Олег мог прекрасно видеть мои акробатические трюки с антресолями, лежа на своей тахте в комнате, потому что двери в ней были зеркальные. Как-то, когда Олега еще не было, Лиза уехала на юг. Мы недавно с ней переехали в эту квартиру, и меня страшно раздражало, что двери в Лизину комнату были из прозрачного стекла, т. е. надо было вешать на них какие-то шторки. Практика жизни (во многих магазинах в то время были зеркальные двери) натолкнула меня на мысль. Тогда повсеместно имелись нормальные мастерские, куда можно было прийти, купить стекло или зеркало, вырезать такое, как тебе нужно, — и по форме и по размеру. Я отправилась в одну из них, подошла к какому-то парню и говорю:
— Вы знаете, мне нужно вставить зеркала в комнатные двери. Не сделаете ли вы мне, так сказать, частным образом?
Он
…Изредка, когда Олег бывал в очень хорошем настроении, приходя откуда-то, первыми он видел дома нас с Лизой (это было уже в квартире на Смоленском), а потом шел к комнате Павлы Петровны, приоткрывал дверь и говорил:
— Маманя! Ку-ку!..
Она на это обычно смеялась, не очень, правда, понимая, что это значит и как ей на это реагировать: то ли радоваться, то ли обижаться. Но это было, пожалуй, самое милое общение с матерью.
Вечером, когда наступало время ужинать, я или Лиза спрашивали:
— Олежечка, как ты — не хочешь есть?
На что он многозначительно молчал, а потом говорил:
— Ещщще нет…
Это означало, что уже приближается момент, когда он скажет:
— Метать все на стол!!!
Или «мечи на стол», если дома был кто-то один из нас. Тогда мы действительно шли и метали из холодильника все, что у нас было съестного.
Олег очень любил яичный паштет. Для его приготовления смешивались крутые яйца, масло и зеленый лук, и на тарелке получался красивый желто-зеленый паштет, который он просто обожал. Когда все мы брали его себе, делали бутерброды и клали их на тарелку, Олег осматривал весь стол и говорил:
— Ну что? Все? Съели? Все? Да? Все все-все взяли? Паштет никто больше не ест?…
И тогда забирал все, что оставалось, перекладывая на свою тарелку, и всегда все съедал до конца.
А вообще вечерами у него обычно был молчаливый приход домой, когда он «драил» сапоги, переодевался в пижаму, сверху надевал халат. У меня было впечатление, что он снимал и какое-то определенное лицо: официальное или скучное, злое или безразличное… И превращался в такого домашнего, уютного человека. Иногда этого не было. Когда он не мог содрать с себя маску, он уходил в кабинет, и наступало выжидательное молчание: когда Олежечка придет в себя? Но это бывало лишь после тяжелых съемок, или каких-то тяжелых разговоров, или настроения тяжелого. И хотя это проявлялось очень часто, потом он все это убирал. И вечер почти всегда проходил уютно и хорошо.
До того момента, как Олег женился на Лизе и стал вместе с нами жить в Ленинграде, он был до предела не избалован домашней кухней, потому что его мама готовила очень примитивно и без всякой любви к этому делу — абы бросить что-то на сковородку абсолютно без искусства и без желания. Искусным поваром или кулинаром можно и не быть, но желание иметь и тогда готовить, а Павла Петровна «разжаривала колбасу с картошечкой», и это считалось самым роскошным блюдом, какое только существует. Во всяком случае, так было в 1970 году. Поэтому, когда Олег появился у нас в доме, он даже не знал, что такое настоящий домашний обед из трех блюд с салатом и десертом. Может быть, какие-то супы он и ел дома, но я знаю, например, что даже из свежих щей, которые должна готовить любая женщина крестьянского происхождения, Павла Петровна делала какую-то овощную кашу, мягко говоря, довольно странную на вид и вкус.