Олег Рязанский

Лиманов Юрий Леонидович

Сам Олег — впрочем, его давно уже звали Олегом Ивановичем — играл в шахматы только с Епишкой, которого тоже теперь величали «молодой Кореев», в отличие от отца.

Васята как-то незаметно отошёл в сторону. Олег знал, что друг детства переживает, но ничего не мог сделать — ему было скучно слушать нехитрые рассказы о дворцовых новостях, о боярских жёнах, о далёких заокских Рюриковичах. Всё в устах Васяты было каким-то мелким, суетным и неумным. А с Епифаном можно было рассуждать обо всём, ибо в знаниях он не только не уступал своему князю, но даже в чём-то превзошёл его.

Больше всего места в их разговорах занимало будущее Рязани. Виделось оно по-разному. Молодой Кореев утверждал, что Великое

Рязанское княжество — последний осколок и оплот древней Киевской державы Рюриковичей. Киев лежал в руинах, так и не оправившись после набега ордынцев, равного по бессмысленному варварству разгрому Рязани в тридцатые годы тринадцатого столетия. Сильно пострадали Чернигов и все многочисленные, когда-то славные и богатые приднестровские княжества. Правда, по слухам, Галич возрождался и даже давал временами отпор татаро-монголам, но разве можно было сравнить нынешнее Галицкое княжество с теми богатыми, могучими княжествами, по сути, королевствами, что лежали до нашествия Батыя на дальнем западе Руси? Вот и выходило по всему, что именно Великое Рязанское княжество, вобравшее в себя такие земли, как Муром, Пронь, Мещера и ещё десяток удельных княжеств, включая гордый Козельск [16] , должно взять на себя роль ядра новой Руси.

16

В истории татаро-монгольских нашествий Козельск прославился самым длительным и упорным сопротивлением врагу.

Как бы Олегу ни хотелось согласиться с мечтами друга, он оставался прочно на земле, ибо понимал, что Рязань не в силах на равных вмешаться в бесконечные споры наследников Юрия Долгорукого, создавшего бескрайнее владение в Залесье, где сплавились воедино и древние города, Суздаль, Владимир, и новые — Ярославль, Москва, Переяславль-Залесский, и соперник Киева — Господин Великий Новгород. Десятки, а теперь и сотни потомков Юрия Долгорукого всё время открыто или исподтишка боролись друг с другом за власть, за земли, за выход к Ладоге, откуда начинался путь в немецкие страны с ненасытным рынком и столь же ненасытной жадностью к русскому богатству — мехам, пеньке и корабельной древесине. А сотрясающие время от времени Европу неурожаи и следующие за ними глад и мор подсказывали, что если чуть расширить Ладожские ворота и освоить путь по бурной, короткой, но могучей реке Неве, то и зерно может потечь в неметчину непрерывным золотым потоком.

Всё это могли бы сделать залесские владетели, прекрати они бессмысленный спор за великий стол. Так нет — Тверское княжество стало называть себя великим, и нижегородские князья тоже всё чаще оговаривались в грамотах, возвышая свой титул. Кипели страсти, завязывались междоусобицы, князья повадились призывать на помощь ордынцев, а после размахивали купленным ярлыком перед глазами противника.

Олег Иванович всё больше убеждался, что Рязань, до Батыева нашествия одно из богатейших княжеств Руси, должна идти своим путём и заботиться только о собственной судьбе. Это означало оградиться от Орды и силой, и подачками, и договорами и втянуть в свою «орбиту» северные княжества — вон их сколько: Новгород-Северское, Стародубское, Новосильское, Смоленское. Правда, там Рязань сталкивалась с растущими аппетитами Ольгерда Литовского. С ним следовало искать пути сближения: не по силам пока рязанцам тягаться с Ольгердом. Литва, по сути, отсиделась во время татарского нашествия за спинами русских и теперь стремительно набирала силу...

В 1365 году сотник с межи донёс, что мурза Тагай, один из беспокойных царевичей, осевший недавно в стольном граде Мордовии Наровчатове, собрал тайно несколько тысяч конников и пришёл

в рязанские земли. И хотя в тысячах преобладала мордва, ордынской выучки не прошедшая, она была страшна многолюдством и чудовищной склонностью к грабежам.

Тагай мордву не жалел, бросал впереди своих воинов. Но, несмотря на тяжёлые потери, после каждой, даже самой маленькой, победы к нему приходили новые добровольцы-мордвины.

Налёт Тагая оказался полной неожиданностью для Олега Ивановича. Он и его ближние бояре, в том числе тысяцкий, не предвидели удара с этой стороны, полагая, что Тагай занят покорением мордвы и на какое-то время удовлетворится добычей, попавшей в его руки после захвата Наровчатова. Никому даже в голову не приходило, что мордва, давний и вроде верный союзник Рязани, вдруг с необъяснимой готовностью перейдёт на сторону ордынцев. Лазутчики же, в своё время засланные к Тагаю, чтобы вовремя оповестить Рязань о намерениях мурзы, либо погибли, либо переметнулись на его сторону.

Получалось, что Олег Иванович как бы ослеп на какое-то время, — самое страшное, что может произойти с князем.

Предстояло решать — уходить ли привычными путями в мещёрские болота либо, не дожидаясь помощи удельных князей, идти навстречу Тагаю с теми полками, что есть под рукой.

— Уходить, — решил Олег Иванович.

Он сидел в библиотеке с Кореевым, ожидая прихода старого тысяцкого. Доска с расставленными шахматными фигурами, забытая, стояла на низком ларе в стороне.

Князь потягивал лёгкий мёд, боярин — квас.

То один, то другой тяжело вздыхали. Редкие слова падали в тягучую тишину библиотеки.

— А город? — спросил Кореев.

— Коли есть лес, то город нагородим, — невесело пошутил Олег Иванович, но осёкся — слова прозвучали как-то бездушно. Он заговорил, словно оправдываясь: — Какой это город, если у него и стен-то нет? Один детинец. На валу обороняться?

Вошёл тысяцкий, сел, отдышался и сразу же в лоб спросил:

— Чего медлишь, великий князь?

— Я не медлю, я взвешиваю. Можно, конечно, выйти в поле и дать бой. Потерять половину дружины, полки, а главное, ополчение, поильцев и кормильцев нашей земли, и разгромить Тагая. Или быть разгромленными. В этом случае всё равно придётся уходить в Мещеру, только уже в спешке, в суматохе. Потеряем людей, зато сохраним лицо. Вот я и взвешиваю: лицо или зажиток, накопленный народом за пять лет спокойной жизни?.. Вели позвать Софония.

Вскоре пришёл боярин Софоний Алтынкулаевич. Отец его, сын видного татарского мурзы, будучи с посольством в Переяславле, влюбился в прекрасную рязанку, и даже не боярышню, а дочь дружинника. Посватался, получил отказ, уехал, но понял, что забыть её не может. Вернулся, хотел посвататься в другой раз, но прежде стал выспрашивать, что делать, чтобы не получать вдругорядь отказа. Знающие люди сказали: обнищавшие родители красавицы готовы отдать её за богатого татарина, но ведь басурман, нехристь, иноверец. Алтынкулай передал через сваху: он готов принять православную веру и отъехать от хана к рязанскому князю. Родители красавицы ответили, что ещё остаётся один вопрос: у них пятеро дочерей, все бесприданницы...

Мурза понял и согласился дать приданое четырём сёстрам будущей жены.

Началась череда пиршеств: одна неделя — по случаю вступления в княжескую дружину, другая — по случаю крестин Алтынкулая, потом — пиршество по случаю сговора.

Происходил Алтынкулай из древнего монгольского рода, но в род из поколения в поколение вливались жёны завоёванных народов — уйгурки, булгарки, половчанки, белые венгерки. Оттого и сгладились характерные монгольские черты в лицах родителей Алтынкулая, и был он сам красив и не слишком смуглолиц. Вскоре рязанка сама без памяти влюбилась в мужа — басурман не басурман.