Олег Рязанский
Шрифт:
Хозяйка усадила гостей за стол. Степан украдкой поглядывал на неё, вспоминая об Алёне. Что-то общее было в чертах этих красивых женщин, несмотря на разницу в летах, — за внешней мягкостью скрывалась сильная воля. Юшка же, не терзаемый пустыми думами, ел и похваливал, от чего хозяйка улыбалась, и на щеках её проступали ямочки. Потом он сел на крыльцо и заиграл на дудочке. Настя подсела к нему, и Юшка, к удивлению Степана, вдруг сделался словоохотливым и рассказал ей грустную историю изгнания из Рязани.
Вечером Семёну Мелику свою историю Степан рассказывал куда
Воевода выслушал, задумчиво покачал головой и произнёс одно-единственное слово:
— Властитель...
Князь Дмитрий Иванович принял Степана через день. В отличие от Мелика он был многословен:
— Я рад, что ты пришёл ко мне. Я тебя ещё в бою приметил и в дни твоего посольства к тебе присматривался. Но вот что хочу сказать: ты на Олега Ивановича зла не держи. Он князь своей земли и поступил по-княжески. Не сотниково и даже не боярское дело осуждать князя, государя за совершаемые им тайные деяния на пользу своего государства.
Государь... Это слово Степан услышал в тот день впервые. Он во все глаза смотрел на Дмитрия Ивановича.
— По-твоему, великий князь, правы латиняне, утверждая, что цель оправдывает средства?
— Латиняне были не глупы, если говорили это.
Степан вспомнил слухи о не очень высокой образованности московского князя, что особенно грело тщеславие Олега Ивановича.
— Я бы только уточнил: не средства, а поступки.
— В чём ты видишь разницу, великий князь?
— Не знаю, мне так чутьё подсказывает. Ну да ладно об этом... Я тебя, сотник, вотчиной жалую! А служить будешь под началом воеводы Семёна Мелика.
Вотчина оказалась той самой, коей владел ПажинХаря до своего бегства в Рязань.
— Не разбрасывается наш князь вотчинами, счёт им ведёт, — сказал с явным одобрением дьяк дворцового приказа, выписывая сотнику грамоту на владение. — Пажин убежал, ты прибежал, — чего попусту земле-то простаивать.
Дьяка пришлось угощать в кружале, да и Степан с Юшкой, вопреки заведённому на меже правилу, воздали должное тем медам, что подавал хозяин.
Как домой добрались, не помнили. Вроде верхом...
Поутру, злые с непривычного похмелья, они поскакали с провожатым в Пажиновку, благо, находилось сельцо недалеко от города.
Когда прискакали, Юшка сунул грамоту прямо в нос оторопелому тиуну. Тот опешил, долго не мог понять причины внезапной перемены владельца, но под грозными взглядами смирился и повёл гостей к господскому дому.
Шли гуськом: впереди тиун, за ним Юшка, победно оглядываясь, затем понуро Степан.
Дом стоял на пригорке, был обнесён крепким, нещелястым забором с большой, украшенной затейливой резьбой калиткой. Всем своим видом он говорил о рачительности хозяина и его любви к порядку. К дому примыкали хозяйственные постройки, за которыми начинался плодовый сад.
По двору сновали пёстрые сытые куры, что-то озабоченно выискивая в свеженасыпанном жёлтом песке. Среди них важно расхаживал огромный красавец-петух, время от времени встряхивая кроваво-красным гребешком.
Степан присел у крыльца — не хотелось идти со двора в дом. Отправил туда с тиуном Юшку — тот куда хозяйственней, лучше во всём разберётся, если нужно, сразу и распорядится. Дом ему не понравился. Не потому, что был некрасив или ещё что. Просто это был чужой дом, не им, Степаном, построенный, как мечталось и как должно было быть, не на отцовской земле, в детстве исхоженной вдоль и поперёк. Здесь даже пахло по-другому, не похоже на запах родной земли, что помнил он все эти годы.
Перед самым крыльцом, где сидел Степан, петух принялся топтать хохлатку. Делал он это так истово, что у Степана шевельнулись с похмелья срамные мысли. Он даже рассердился на себя.
На крыльцо вышел Юшка, непонятно весёлый, словно не у него всю дорогу из Москвы болела голова.
Вид Юшки вызвал у Степана раздражение — господин в тоске, места себе не находит, а этот зубы скалит, идёт фертом да ещё и весёлый.
— Никак, поднесли тебе?
— А что? И поднесли! По всему видать, хорошее сельцо, стольник.
— Не зови меня стольником, — с неожиданной злостью рыкнул Степан.
— Как скажешь, — с готовностью ответил Юшка, всё так же широко улыбаясь.
— Чему улыбаешься-то, дурень?
— Ничему, Степан. Пойдём-ка лучше в дом. Там тебя малинник ждёт.
— Какой ещё малинник?
— Пажин-Харя ни единого мужика на дворе не держал, одни девки красные. — Юшка закатил глаза. — Не дурак был, этот Харя, не промах.
— Всех девок по домам разогнать! — раздражённо приказал Степан.
— Зачем?! Малинник — душа радуется. Взыгрывает душа. — Юшка даже пританцовывать стал от полноты чувств, поводя плечами.
— Я что сказал! Всех девок по домам, пусть работают!
— Зачем же по домам, господин? — прозвучал чей-то звонкий голос.
Степан и Юшка оглянулись. Они и не заметили, как на крыльцо вышла статная молодая женщина с хлебом-солью в руках. Она стала спускаться по ступеням, а за нею высыпал целый табунок девок — румяных, насурьмлённых, дебелых, в ярких сарафанах: одна дородная, другая — как ивовая лоза гибкая, третья такая, что всё в меру, ни убавить, ни прибавить. У первой в руках поднос с корчагой, у второй — с чарками, у третьей — с заедками. Молодая женщина спустилась с крыльца и, поклонившись Степану до земли, проговорила нараспев:
— Не побрезгуй, господин, своего хлеба, своей соли, своего мёду хмельного.
Степан встал, отломил корочку хлеба, окунул в солонку, съел, взял чарку, выпил и оглядел девок. Те уже спустились во двор, окружили, стояли вольно, но почтительно; будто солнышко выглянуло, вроде как распогодилось.
— Благодарствуйте. — Степан улыбнулся. — Как звать-то?
— Лукерьей, господин. Ключница я твоя. — Молодая женщина поклонилась снова. Выпрямилась, повернулась к Юшке: — И ты, господин меченоша, чаркой не побрезгуй, заедку мимо рта не пронеси. — Она сделала знак, девка поднесла чарку Юшке.