Олег Рязанский
Шрифт:
— Вестимо, — согласился молодой Кореев.
— В его годы неразумным оставаться — хуже воровства, — сказал мстительно старый князь Милославский.
Бояре одобрительно загудели.
— Любить надо свою Отчизну! — назидательно произнёс Ахломатый.
— Эх, боярин! — повернулся к нему Степан. — Я ли нашу Рязань не люблю? Выйдешь на башню, глянешь на Оку-реку — сердце занимается от красоты того, что открывается взору. Люди рязанские веселы, на руку легки, в работе споры, в бою неуступчивы. Сколько нашему народу довелось горя вынести, другой бы, казалось, озлобился, а рязанец — нет, всё так же со щитом на спине,
— Что ж, стольник, давай разочтём, — подхватил его последние слова Олег Иванович, не позволяя встрять в разговор старому Милославскому, уже изготовившемуся произнести гневную речь. — Ну поднимемся мы вместе с Москвой и на поганых пойдём. Хорошо, знатно, любо — слава и победа! Верю. А потом что? Победим мы Орду объединёнными силами, то есть единым русским кулаком. — Для наглядности Олег Иванович растопырил пальцы, медленно сжал их в кулак и нанёс невидимому противнику резкий короткий удар. — Только нашего, рязанского в этом общерусском кулаке сегодня — всего один палец. Да и тот, если смотреть правде в глаза — мизинный. — Олег распрямил мизинец. — А у Москвы три. — Резко выбросил три пальца. — И добычи она мне выделит всего на один палец, себе же возьмёт на три, а то и больше. Мы её знаем, Москву-то... Так что стану я после победы ещё беднее и слабее в сравнении с Москвой. И когда Орда от поражения оправится, не на Москву сильную пойдёт набегом, а на меня, как уже было недавно. Так?
— Так, — согласились все.
— Вот к чему — если государственным умом расчесть — ты призываешь! Получается, что не я, а ты предатель Рязани, стольник. Ты! — Последнее слово Олег Рязанский выкрикнул и вонзил, как копьё, в воздух перед лицом Степана длинный, тонкий, с хищно загнутым ногтем указательный палец.
В наступившей тишине опять стало слышно, как трещат свечи. Князь не опускал руку. Все ждали, что последует за этой вспышкой гнева.
— Повелеваю стольнику нашему Степану Дебряничу в монастырь удалиться. Пусть думает в тиши. И пока не призову я его к себе, все деревеньки, ему и его отцу нами жалованные, на себя беру! — Палец опустился, словно поставил точку.
Никто не сказал ни слова — наказание было необычным. Бояре не могли припомнить, чтобы так вот сразу князь лишал и пожалованного и вотчинного владения. И за что? За слова, а не за проступок. Мало ли какие слова во гневе говорили и они своему князю, когда поднималась пря [52] меж ними. Стольника, пусть недавно пожалованного, сына старого воеводы, в одночасье сделать нищим и безродным?
— Государь, больно сурова кара — не по вине! — выразил общую мысль Корней.
52
Пря — раздор, ссора.
— Неужто ты и вправду так думаешь, боярин? Сдаётся мне, ты не о стольнике хлопочешь, а о судьбе своей дочери. Я не ошибся? — не стал вдаваться в долгие рассуждения князь. — Бывший, — он подчеркнул это слово коротким весомым молчанием, — бывший стольник наш о своей любви к Рязани говорил. Мы его со вниманием слушали. Красно говорил. Но вот о преданности
Никто не проронил ни слова. Ближние мужи молчали, потупив взоры. Олег Иванович правильно оценил молчание: большинство бояр было недовольно суровостью приговора.
— Но мы милостивы, и худые слова, по молодости сказанные, можем и забыть, если, конечно, одумается бывший наш стольник, найдёт слова нужные. Для того повелеваем ему в монастыре год постриг не принимать. Не одумается, не найдёт нужных слов — пусть на себя пеняет. Эй, отроки! Степашку взять и сопроводить в монастырь!
Глава тридцать первая
Вечером, уложив младших детей спать, княгиня Ефросинья пришла в княжескую библиотеку, заставленную неразобранными сундуками с книгами. Библиотека была у Олега Ивановича любимым местом отдыха, размышлений и бесед с Епифаном.
— За что ты покарал Степана Дебрянича? — спросила без обиняков княгиня, усевшись на стольце против мужа.
— А тебе уже доложили?
— Мир слухами полнится, — хотела отделаться шуткой Ефросинья, но, встретив напряжённый вопрошающий взгляд, пояснила: — Алёна Корнеевна прибегала.
— А она как к тебе тропку протоптала? — раздражённо спросил князь. Только дома ещё не хватало разговоров о Степане. Сегодня Епифан уже душу вынул, допытываясь, почему так суров приговор и за что осерчал Олег Иванович на своего верного слугу.
— Ты же сам летошний год на охоте мне её представил. Сказал, что у боярина Корнея чудо-дочь выросла.
Великий князь припомнил. Было такое дело, пожалел он Ефросинью, тоскующую в обществе располневших, преждевременно состарившихся, глупых боярынь. Показалось по глазам, что дочь боярина Корнея, в отличие от отца, — умница, будет хорошей подругой Ефросинье.
— Ты не ответил, великий князь, — сказала с шутливой укоризной жена.
— А раз великий князь, то и отвечать не должен, ежели не желаю!
— Почему не желаешь? — ухватилась за неудачное слово жена.
— Долго объяснять.
— Поглупела у тебя жена на старости лет?
— Я бы сказал — наоборот.
— Так поясни. Может, и пойму. Или ты и сам толком не знаешь, за что верного слугу в опалу отправил?
Отвечая на настойчивые вопросы Епифана, князь понял, что поторопился, поддался минутному гневу, вызванному тем, что какой-то сотник, стольник, в одночасье ставший, как доносил дьяк из посольства, любимцем Дмитрия Московского, прилюдно обвинил его в двуличии.
Олег Иванович молчал.
— Неужто твой гнев вызван только тем, что Степан назвал имена твоих лазутчиков? Так ли уж нужны они тебе?
— То моё дело решать, кто мне нужен, а кто нет, а не сотника! Сама подумай, как бы я без них знал, что соседи-князья, братья мои по власти, замышляют?
— Значит, и в других княжествах есть у тебя подобные соглядатаи, что за рязанское серебро свою отчину продают?
Князь не ответил. Не рассказывать же Ефросинье, сколько лазутчиков, тайных сторонников, засланных ещё отцом, живёт в разных княжествах, особливо в Москве и Литве.