Олег Рязанский
Шрифт:
— Не смей так говорить! Не ради же корысти.
— А я разве сказал — ради? Я сказал: победив, новое иго для себя ищем, собственное, кровное. Чужое, оно, конечно, нам гордость натирает, а своё нет, ежели к тому же подачкой облегчено... Ты ешь, голубь сизокрылый.
— Подачку?
— Пошто подачку? Ешь то, что тебе, сирому, в узилище властью ввергнутому, эта самая власть давать обязана до скончания живота твоего.
Видно было, что старику хочется поговорить. Однако Степан молча придвинул к себе миску, поворошил ложкой хорошо разваренную жёлтую от масла овсяную кашу, заглянул в каганок — там искрились жирные густые щи...
— Что-то нет у меня охоты.
— А мне, старому, второй раз к тебе спускаться? — заворчал Нечай.
— Оставь, завтра
— Завтра... Дожить ещё надобно до завтра. Чего тебе не по нутру? Щи моя старуха приготовила, содержу тебя как родного. А ты — завтра.
— Яблочка бы принёс как родному, старик. Осень, самая яблочная пора. У нас в Рязани о сю пору...
— У вас в Рязани. — Нечай засмеялся. — Вспомнил! Мучит тебя, не отпускает... Так ведь?
Степан не ответил. Нечай продолжал:
— И сам ты не ведаешь, Алёну ли свою любишь али родину, Рязань.
Опять промолчал Степан. В голове смутно шевелилась какая-то мысль, слова старика отпугивали её, но она не уходила, не исчезала, хотя никак не могла проявиться.
— И за-ради чего ты в бой пошёл на Куликовом поле? — продолжил, ехидно улыбаясь, старик. — За Русь или в надежде Алёну вернуть?
— Совсем ты заврался, старый! — вскинулся Степан. — Уходи! Уходи, змий, не трави душу!
Нечай с готовностью засеменил к двери, бормоча себе под нос, что придёт время, когда узник будет рад любому слову, другим человеком сказанному.
«А ведь в чём-то он прав», — подумал Степан, когда хлопнула дверь. Тогда, в суматохе событий, набегавших одно за другим, в суматохе дел, щедро наваливаемых на него Боброком, он даже и не задумывался, во имя чего идёт на бой. Само собой понималось — во имя Руси. Всей, а значит, и единой. Хотя бы перед лицом Мамая единой.
...Темнота обволакивала, и казалось, что время остановилось. Зато хороводом крутилось в памяти прошлое, даже волчица из далёкого детства вдруг уставилась на него зелёными глазами.
Воспоминания вконец одолели, Степан застонал, словно его вновь вздёрнули на дыбу. Воистину нет ничего страшнее одиночества — оно убивает человека!
«О Господи, сделай так, чтобы пришёл этот нелепый хитрый старик, не дай мне свихнуться...»
Словно в ответ на его мольбы дверь скрипнула, и появился в луче света Нечай.
— Что там? — спросил Степан. — Небось полдень уже?
— Утро, — коротко ответил Нечай, освобождая место на ларе. — Как есть утро.
— А мне не спалось. Думал, полдня прошло, никак не меньше. — И, не дожидаясь ответа или вопроса, Степан принялся торопливо и сбивчиво рассказывать о своих ночных видениях, о тяжких мыслях, о прошлом, что не отпускало, потому что только оно и осталось в жизни.
Старик не перебивал, слушал, глядя куда-то в сторону. Когда Степан умолк, долго ещё беззвучно шевелил губами и качал головой. Потом вздохнул, перевёл взгляд на узника:
— Правду сказал тут намедни великий князь: никогда нельзя с такими, как ты, книжниками да песнетворцами, знать, куда вас повернёт. Что творите, как — даже Бог не ведает.
— Он не так сказал.
— Э-э, всё едино. Главное — смысл верен. — Нечай исподлобья поглядел на Степана. — А ты ведь великого князя оскорбил.
— Чем? Когда?
— Когда промолчал, не растолковал, почему налетел на Рязань.
— Какое же тут оскорбление?
— Сейчас объясню, стольник. Скажи ты, почему Рязань на твой налёт не жаловалась? Почему тебя не в вооружённом набеге обвинила, а всего лишь в похищении монашенки?
— Святые отцы взъярились.
— Будто до тебя монашек из монастырей не крали на Руси! Эх, нелепый ты человек... Ты полагал, что не взволнует Дмитрия Ивановича судьба его соратников. А Рязань понимала: не спустил бы ей великий князь избиение героев Куликова поля. Понимала и молчала о твоём налёте, говорила лишь о том, что ты в монастырь, как лиса в курятник, полез... Нет, не спустил бы им великий князь. Ты его своим недоверием оскорбил!
Степан опустил голову на руки.
— Вот и выходит, что ты сам себя дважды к вечному заключению приговорил. В первый раз,
Степан сидел неподвижно. Как хорошо, что никто не мог сейчас видеть его лица. Щёки, наверное, пламенем горят от стыда. Действительно, он оскорбил великого князя неверием. Какое-то время Степан не мог отделаться от этой мысли, потом вдруг почувствовал, что впервые за все эти дни вспоминает о Дмитрии с той любовью, с которой думал о нём прежде всего, и что к любви этой примешивается чувство вины, раскаяния и ярости на самого себя. Он поднялся, взял перо, заточил, и — словно весной прорвало половодьем ледяной завал на реке — потекли строки:
Тогда Дмитрий Иванович Вступил в стремя золотое, Взял меч в правую руку И сказал брату Владимиру Андреевичу: «Воеводы у нас крепкие, Дружина испытанная, А кони под нами борзые, А доспехи на нас золочёные, Шлемы черкасские, щиты московские, Сулицы немецкие, кинжалы фряжские. Мечи русские, булатные. А дороги нами разведаны, Мосты возведены, Воины рвутся голову положить За землю родимую! Себе чести добыть, Руси — славу!»Степан писал, и подвал словно наполнился шумом боя: ржали кони, звенели мечи, стонали раненые, призывно кричали воеводы и сотники.
Затрещали копья калёные, Зазвенели доспехи злачёные, Застучали щиты червлёные, Загремели мечи булатные О шеломы хиновские В битве на поле Куликовом, На реке Непрядве за Доном! На рассвете щуры жалобно запели У Коломны, на городской стене; То не щуры жалобно запели, То восплакались жёны, причитаючи: «О, Москва-река быстрая, Зачем унесла ты на своих волнах Мужей наших в поле незнаемое?» Причитали они, приговаривали: «Можешь ты, великий князь, Днепр вёслами перегородить, Дон шеломами вычерпать, Речку Мечу татарскими трупами запрудить! Так замкни, государь, Оку-реку, Чтоб поганые к нам бы не шастали! Уже наши мужья от ратей истружены... Уж и Диво плачет под саблями, Витязи русские изранены...» Тогда нукнул Владимир Андреевич, Поскакал во главе своего полка На поганых ордынцев, Молотя урожай Цепами булатными! Красна земля под копытами — кровью полита. Бела земля под копытами — костьми засеяна, Только кровь-то всё больше татарская, Только кости всё больше — ордынские... Кликнуло Диво по Русской земле, Возвестило славу победную!