Олег Рязанский

Лиманов Юрий Леонидович

Потом раскрыл книгу, проверил себя — память удержала всё слово в слово. Ещё в самый первый раз, читая повесть, он поразился, с какой страстностью, с каким задором неведомый Певец утверждает своё право идти в песнетворчестве не торными путями, отказывается от канонов, установленных другими, даже такими прославленными, как вещий Боян...

Степан задумался: а как сказал бы он сам всё это сегодня, нынешним языком? Слова с трудом отыскивались, устанавливаясь в стройный ряд:

Нет,

не ладно было бы, братья, Начинать нам петь по-старинному О походе трудном Игоря, Игоря Святославича! Мы начнём эту песнь Как бывальщину По событиям сего времени, А не следуя ладу Боянову...

Последняя строчка никак не задавалась. Он менял её в мыслях по-всякому, потом отбросил на время и принялся перелистывать книгу. Оказалось, многие места он помнил наизусть, хотя и читал «Слово», кажется, сотню лет назад, ещё в той, счастливой жизни...

Глава тридцать девятая

До Твери беглецы добирались целых десять дней. Опасаясь погони, Юшка избегал больших дорог и выспрашивал в деревнях, можно ли проехать лесом.

Выпал первый снежок, растаял, дороги развезло. Ночевать просились в избы, но людей пугал замызганный вид трёх мужиков, неизвестно откуда взявшихся и куда следующих. Так что кормить — кормили, а ночевать не оставляли. Надо было Алёне и Пригоде переодеться в женское платье, но Юшка не велел, полагал, что ещё не так далеко ушли, могут опознать.

Только когда добрались до Твери, увидели монастырь, вздохнули с облегчением и споро переоделись.

Устроились на монастырском подворье — попарились, поели и два дня проспали беспробудно.

Добрая стряпуха, баба необъятных размеров, вечно что-то жующая, окружённая кучей своих и чужих детишек, забавно окающая, с охотой приняла их под своё покровительство.

Пригода и Юшка лихо уплетали вкусную стряпню, дивясь на Алёну, которая, едва дотронувшись до еды, сразу же отворачивалась, говоря, что сыта и есть вовсе не хочет. Стряпуха поначалу обижалась, но когда на третий день за ужином Алёну чуть не наизнанку вывернуло, сразу смекнула:

— Да ты, девка, в тяжести!..

Степан потерял счёт дням. Сколько он был уже в проклятом узилище — неделю, месяц? — как ни силился, не мог определить. Мерой пребывания были лишь приходы и уходы Нечая, звяканье ключа, стук дверей. Вот и сейчас дверь открылась, вошёл старик с коробом в руках и факелом. Зыбкий свет играл на его лице, тени кривили губы, словно в улыбке. А может быть, и впрямь усмехался?

— Сладко почивать изволил, стольник. Зачитался вчера, видать? — Нечай просеменил к ларю, поставил короб, стал неторопливо разгружать. — Ну и слава

богу, коли так. Отошло сердце, выходит. Ко всему привыкают людишки. На воле уж утро, а ты, сердешный, спишь, аки дите малое, невинное. Что читал-то?

— «Слово о полку Игореве». Слыхал?

— Нет, батюшка. Я всё больше пытошные листы читаю. Поучительно, хотя и кроваво. — Нечай извлёк из короба узел с чем-то жирным, баклажку с мёдом, две чарки, каравай ситного хлеба.

Степан удивился:

— Дмитрий Иванович прислал? — Он поднялся, подошёл к дыбе, где висел у стены утконосый рукомойник, ополоснулся, вернулся, утираясь рукавом.

— Нет, не великий князь. От него тебе краюха хлеба положена, а это умолила взять одна красавица, упросила. Не устоял я, грешный...

— Какая? — перебил вопросом Степан. — Светленькая, беленькая, с нею воин?

— Нет, одна была. Бойка, настырна, черноока да соблазнительна, такой воин в спутники не нужон.

— Унеси! — приказал Степан, отворачиваясь.

— Ась? — спросил Нечай недоумённо.

— Унеси, сказал!

— Да ты взгляни на гуся. — Нечай развязал узел. — Будто в золотом жирке выкупан. С любовью жарен. Разве такое унесёшь? Не в силах я, стольник.

— Почему? — Степан проглотил набежавшую от вида гуся слюну.

— Поклялся, — умильно глядя на птицу, ответил Нечай.

— Кому, в чём?

— Да этой, настырной. Поклялся, что съешь ты. И мне, грешному, поднесёшь. — Нечай кивнул на баклажку. — Ты только погляди! — Старик с хрустом выломал крыло гуся, повертел перед глазами, словно выбирая, куда вонзить зубы.

Степан ещё раз сглотнул слюну, тяжело вздохнул и обречённо сказал:

— Садись, деда.

Нечай проворно сел, извлёк откуда-то нож, умело разрезал гуся на несколько частей, откромсал пару ломтей от хлебного каравая. Степан тем временем налил из баклажки в обе чарки выдержанный до густоты хмельной мёд.

Выпили. Крякнули одновременно. Взяли по куску гуся, пачкая бороды и усы, вонзились зубами поглубже, откусили, пожевали, проглотили и откинулись блаженно.

— Чем эта черноокая тебе не угодила? — спросил Нечай.

— Предала, — ответил, жуя, Степан. — Выдала.

— Так ведь не тебя выдала — разлучницу. Иль я при допросе что-то не так записал в пытошный лист? — Старик налил ещё мёду, по второй чарке выпили уже не торопясь. — Имея слабости, и в других надобно их прощать.

— Не слабость она, а проклятие, мне посланное за мою слабость! — вздохнул Степан.

— А это всё едино. Греки говорят — рок, римляне — фатум, славяне — судьба. Мы вот гуся едим и ношу своей совести на Господа сбрасываем, а сбросив, молимся ему же... — Нечай потряс баклажку, прикидывая, много ли в ней ещё осталось, налил по третьей. — Крепок мёд у черноокой.

— Ты ешь, отец. — Степан подвинул к старику гусиную ножку.

— Да нет, идти надобно. А то ведь русский человек под хмельком и до петухов проговорит.