Олени
Шрифт:
А что я знал о Марии?
Или о смерти моего отца?
Ну, знал, что он погиб в автокатастрофе за несколько дней до возвращения на родину. Такие нелепости случаются, и довольно часто. Но ходили темные слухи об инсценированных несчастных случаях и самоубийствах, об устранении «неудобных» людей. Мог ли я знать правду, да и кто сказал бы ее мне, ребенку, кто бы посмел вымолвить ее, даже если бы и знал, и кто вообще мог ее знать?
Вот и мама, она действительно умерла от страшной болезни, но откуда было мне знать, какие тревоги родители скрывают от меня и ради
А сам я? Разве я знал, что ждет меня в этом страшном мире? Страшном — и таком прекрасном.
В начале мая мама внезапно заболела. Ее осмотрел приятель отца, и, ничего мне не объясняя, сказал лишь, что маме нужно срочно ложиться в больницу, в онкологию. По тому вниманию, с которым наши немногочисленные близкие обращались с ней, по тревожной заботливости, с какой они относились ко мне, я понял, что произошло что-то страшное и неотвратимое.
Чтобы избавить маму от невыносимых страданий последних дней, ей кололи морфин.
Я ходил в больницу каждый день и часами сидел с ней, пока мне это не запретили. В последний раз я видел ее за два дня до смерти, которая уже наложила свой страшный отпечаток на родные черты. Она попыталась улыбнуться, но расплакалась. И я своими слезами залил ее мокрое лицо.
— Я ухожу, — сказала мама. — Ты остаешься совсем один. Держись. И помни о нас, мы тебя так любили.
«Мы» — это она о себе и о папе, снова они были вместе. И это было ее утешением и счастьем. Если, конечно, оставлять своего ребенка одного на земле было утешением. И если мертвые вообще могут быть счастливыми.
Похороны состоялись в день, когда я должен был получить аттестат зрелости.
После похорон дядя Митко, самый близкий друг моих родителей, забрал меня к себе и был рядом почти целый месяц. Мы с ним оба осиротели — он тоже потерял самых близких людей.
Не знаю, как бы я справился без него с дикой мукой и пустотой, охватившей меня. Если бы не он, вряд ли бы я даже забрал свой аттестат (он сам съездил за ним в мою гимназию) и вряд ли стал поступать в университет.
Словно во сне я вспоминаю, как готовился к экзаменам, как их сдавал. Помню лишь, что в эти дни я стал ожесточенно курить. Раньше выкуривал одну-две сигареты — так, ради пижонства, на разных сборищах. А летом дядя Митко забрал меня с собой в свой город, но воспоминания об этом лете окрашены в моей памяти тупой мукой. И лишь когда начались занятия в университете, я немного пришел в себя, если можно так сказать о моей почти автоматической жизни, длившейся около года.
В тот день, когда маму положили в больницу, я позвонил Марии. И сказал, что в ближайшие дни мы встречаться не будем, чтобы она меня не искала. Я сам позвоню. Но не позвонил. И она мне — тоже.
Мария оказалась права — наша любовь была обречена. Не только у нее что-то было не так, вот и у меня — горе победило любовь.
Встретив Елену, я почти забыл ее. Хотя сейчас знаю, что наша любовь
Я даже думал, что мы никогда больше не увидимся.
Но вот, встретились снова.
На следующий день она появилась — все так же красива, как и раньше, все так же элегантна, как и раньше. Все так же молода, как и раньше. Я не заметил ни малейшей перемены. Она была прежней.
Но я уже не был прежним.
Она была искренне рада меня видеть, сказала, что я возмужал, и еще кое-что, что, в общем-то, было похоже на правду, но если даже и не так, все равно приятно услышать любому мужчине. Правда, в ее устах это не было пустым комплиментом. Я знал, я видел, я чувствовал, что она действительно рада нашей встрече.
Она заказала кофе и коньяк.
Я смотрел на нее и впервые за эти годы по-настоящему радовался человеку, которого видел перед собой. Даже ненароком подумал, что, может быть, наша любовь вспыхнет снова?
— Ну, рассказывай, как ты? — начала она. И по тому, как она это сказала, я понял, что она ничего не знает о моем исчезновении — вероятно, думала, что я ей просто не звонил.
Я объяснил, что, в общем-то, у меня все в порядке.
— А ты разве не окончил университет? — спросила она, и я ответил, что сделал перерыв на три года. Почему, она не поинтересовалась.
— Я еще тогда узнала о смерти твоей мамы, мои соболезнования, прекрасный она человек. Как ты без нее? — и, через мгновение, — один?
Я ничего не ответил, она взглянула на меня и, протянув руку, положила ее в мою ладонь. И в тот же миг я почувствовал, чего именно мне не хватает.
— Спасибо, — сказал я. — Ну а ты как? — И после небольшой паузы: А Валентин?
Осторожным движением она высвободила свою руку.
— Хорошо. Его сейчас нет в Болгарии.
— Опять где-нибудь снимает?
— Нет, бросил кино, в искусстве дела совсем плохи, занялся каким-то бизнесом в Испании, не знаю, чем именно, — и добавила: мы разошлись.
Я посмотрел на нее внимательно, хотел сказать что-нибудь вроде «и как же ты живешь?», но не успел, она снова легко прикоснулась к моей руке.
— Не беспокойся, у меня все хорошо. Справляюсь потихоньку. Впрочем, даже вполне прилично справляюсь.
Меня охватило чувство нежности и почему-то — жалости, и после паузы я произнес:
— Хочу пригласить тебя к себе на Рождество.
Взглянув на меня, она задумалась на мгновение и сказала:
— Хорошо.
Мы встретились снова через несколько дней в том же кафе и в то же время. Снова она пила кофе с коньяком, я тоже, потом мы вышли. Немного прошлись, пока я не сообразил, что иду не в ту сторону — машинально я направился к нашей квартире, которую уже сдал чужим людям, и развернулся, увлекая ее за собой в обратном направлении, она взглянула чуть удивленно, ничего не сказав.
На этот раз (в отличие от того Рождества, с Еленой) у нас была и елка, и не пришлось бегать по магазинам — все было приготовлено заранее.