Олени
Шрифт:
Вечер и ночь были великолепны, и мы проснулись почти счастливыми.
Утром она сварила кофе, мы расположились в гостиной, но внезапно, взяв меня за руку, она пошла в спальню и подвела к фотографиям на стене.
— Это твой отец, да? — спросила она. — Я кивнул. — Красивый мужчина.
— Ты его не знаешь, он погиб в автокатастрофе.
— Я знаю. И твоя мама была чудесным человеком. Я чувствую себя немного виноватой перед нею.
— Почему?
— Потому что соблазнила ее несовершеннолетнего сына.
— Не волнуйся. И я был совсем не ребенок, да и вы не были с ней близкими подругами.
Она ласково
— А я не волнуюсь, мы и не могли быть подругами.
И, встретив мой вопросительный взгляд, добавила:
— Она — другая.
Я не спросил «а какая?», и она, потянув меня за руку, вернулась в гостиную.
Несколько минут мы сидели молча, я поставил пластинку с «Четырнадцатым» квартетом Бетховена (именно его она заводила для меня в мой первый визит к ней).
Потом — не вдруг (хотя это вышло совсем неожиданно), а как бы после долгого размышления она спросила:
— А что стало с …Еленой?
Я и не предполагал, что она знает. Каким-то образом это ей стало известно.
— Она уехала, — и так как она продолжала смотреть на меня, добавил: три года назад. В Австралию.
Она по-прежнему глядела на меня как-то особенно, я думал, что она спросит «а почему молчит?», но она надолго затихла. И лишь когда пластинка кончилась, и я встал, чтобы снять ее с диска, произнесла:
— Весной я выхожу замуж за одного француза. Он был здесь летом. Сейчас в Греции, у него там фирма.
Я не знал, зачем она это говорит, и даже подумал, что это неправда, но она, словно отгадав мои мысли, сказала:
— Нет, правда. Просто я еще не оформила развода, да и он был женат.
Я поверил ей.
Она сжала мне руку.
— Давай останемся друзьями. Навсегда. И любовниками. Если встретимся когда-нибудь.
И через мгновение:
— Ну, пойдем. — Она поднялась и, когда встал и я, поцеловала меня, добавив:
И все равно, ты — самый любимый.
До весны мы продолжали встречаться. Не каждый день. Один-два раза в неделю. Мы назначали свидания всегда в том самом кафе. И всегда заказывали кофе с коньяком.
В апреле ее француз вернулся, и она действительно уехала с ним. Может быть, они и поженились. Впрочем, наверняка поженились.
И хотя новая разлука с Марией добавила мне грусти, ее отсутствие не было столь сильно ощутимым для меня, как отсутствие Елены. Но почему Мария спросила меня о ней, что имела в виду?
Холодное раздражение зимы уходило, но с наступлением весны я становился все беспокойнее. Именно потому, что с весной жизнь вокруг набирает силу, я как-то уж очень обостренно ощущал отсутствие подлинной жизни. Та жизнь, которую я вел, все более и более тяготила меня, и дело было совсем не только в отсутствии Елены. Когда я произношу это имя — «Елена», то для меня это не просто имя женщины, которой уже нет, а все то, что происходило благодаря ей, что я чувствовал через нашу любовь в своем восприятии мира и в себе самом. И сейчас действительность, которую я, как мне казалось, уже принял с печальным смирением, снова стала казаться мне невыносимой.
Меня мучила жажда. Но — какая? Чего мне недоставало?
Разве я плохо жил? В годы, когда большинство людей с трудом сводили концы с концами или не могли вообще их свести, я жил пусть и не роскошно (впрочем, эта самая «роскошная» жизнь меня вовсе не занимала),
Я знал, что мне предстоит еще одно путешествие.
Нет, не ссылка в «Оленях», куда я, может быть, сбежал, чтобы спастись от тоски по Елене. А новое возвращение в воспоминания о ней — в Город, где я узнал ее и полюбил.
Но, похоже, время для этого путешествия еще не пришло.
На несколько месяцев я погрузился в книги — началась сессия моего предпоследнего студенческого года. А потом наступило лето — самый тягостный сезон в этом опустошенном жарой городе, который и в лучшие-то свои сезоны не слишком привлекателен, хотя весной и осенью сама красота природы скрывает его уродство. Я вел ленивое и скучное существование, если не считать того, что в основном жил среди книг.
А потом наступила осень моего последнего года в университете. И однажды я, наконец, почувствовал, что внутренне готов отправиться в Город, где когда-то встретил Елену.
И в котором жил единственный из оставшихся дорогих мне людей — дядя Митко, самый близкий друг моих родителей, после их смерти ставший мне отцом. Может быть, я так долго не решался поехать к нему, потому что исчез, не простившись с ним? А почему молчал он? Или думал, что я куда-нибудь уехал насовсем? Впрочем, мои угрызения совести были напрасными, ведь я просто не мог никому дать знать о себе из своего заточения в «Оленях».
Ну, вот и снова пришло время отправляться в дорогу.
III
Я отправился в путь, как обычно, в пятницу, вечерним экспрессом.
Была прекрасная, зрелая осень. Чистое небо, хрустально синее, а на западе розоватое от заходящего солнца. Воздух был прозрачно-ясным, и казалось, что высокие горы вдали, с их резко очерченными силуэтами, совсем рядом.
Поезд был почти пустой, какой-то облезлый, грязный и жалкий (я тогда не знал, что уже ходят рейсовые междугородные автобусы и люди в основном ездят на них, если вообще ездят, потому что они и ездить стали меньше, занятые своими проблемами). Я стоял у окна, вглядываясь в ясную, золотую осень, и стремительное движение поезда, мчавшего меня на юг, к теплой равнине, словно вливало в мое сердце радость нового возвращения к жизни (ну до каких же пор я буду возвращаться? Разве я куда-то уезжал? А может быть, эти вечные мои отъезды и возвращения — и что считать отъездом, а что возвращением? — и есть жизнь?)