Олени
Шрифт:
Когда я еще только ехал сюда, в Город, все вокруг грелось в мягких теплых лучах золотой осени, сейчас же сквозь вагонное окно я смотрел на тусклые, цвета мокрого пепла, скалы ущелья, унылую умирающую природу, оголенные деревья с пестрыми, еще уцелевшими кое-где под дождем листьями, казавшимися потухшими углями, — всё напоминало об уже близкой зиме.
Мой город встретил меня еще более мрачно, начинался сезон туманов и дождей, меня ожидали не менее унылые будни, которые были заполнены главным образом последними лекциями в университете и посещением библиотек, в которых я засиживался все чаще, готовя уже выбранную тему магистерской работы, по которой
В какой-то степени я уже выполнил и свой семейный долг — подготовил к изданию и опубликовал книгу с мамиными статьями, труднее обстояло дело с рукописью деда об архитектуре болгарского Возрождения, но и с этим — вне всякого сомнения — я непременно справлюсь.
Мне было грустно, но и как-то более спокойно, что ли.
Нельзя сказать, что я забыл уехавшую Елену или совсем переболел ею. Но воспоминания, в которые я порой погружался, уже не были так мучительны, как раньше, я уже воспринимал их просто как воспоминания, да и забвение, в котором всё это постепенно тонуло, было заполнено новой жизнью.
Однажды декан, приятель моего отца, пригласил меня для разговора. Мы сели выпить кофе в одном захудалом кафе рядом с университетом.
Профессор, по общему признанию, был блестящий специалист, а на студенческом жаргоне — и классный чувак. Поэтому мне было немного странно — он явно испытывал неловкость в разговоре in medias res[15], как он выражался в своих лекциях. Наконец, решился.
— Я знаю, что, хотя ты внешне не проявляешь большого интереса к истории, все же ты отличный студент и можешь стать хорошим специалистом. И хочу (не только поэтому) дать тебе один совет.
После короткой паузы я спросил:
— Какой?
— Конечно, человек должен сам сделать свой выбор, но все же мне бы хотелось, чтобы ты продолжал заниматься историей. На факультете есть возможность пройти докторантуру и поехать на специализацию за границу. И я бы хотел, чтобы ты имел в виду эту возможность, и нисколько не сомневаюсь, что отлично выдержишь конкурс.
Я видел, что профессор, который вообще-то не был в числе слишком уж стеснительных, сейчас явно смущен и предельно деликатен. Конечно, в глубине души мне было приятно слышать это предложение, но я спросил его, и довольно сухо:
— А почему Вы именно мне делаете это предложение, ведь Вы только что сказали, что не замечаете у меня особого интереса к истории?
— Я отвечу тебе откровенно, — сказал профессор. — Я не слишком доверяю студентам, чересчур активным и пробивным даже тогда, когда они хорошо подготовлены. Думаю, что ты в достаточной степени обладаешь и культурой, и талантом, и верю, что станешь блестящим специалистом.
И, помолчав, добавил:
— И потому, что твой отец был большим человеком.
Я никогда не думал о том, каким был отец в глазах других, хотя прекрасно знал об авторитете, которым он пользовался среди своих коллег и пациентов. Для меня мой отец был просто отцом. Мне было хорошо известно, что у моего собеседника была своя, личная причина быть ему благодарным, так что его внимание ко мне я мог бы истолковать и как жест расположения к сыну человека, к которому он испытывал благодарность. Благодарность, которую заслужил не я. И сказал ему это. Но профессор стал горячо возражать.
— Я был уверен, что ты именно так и подумаешь, но поверь — это не жест в память о твоем отце. Это выражение моей веры в тебя. И — если хочешь —
Это было трогательно, и я почти поверил профессору.
— Спасибо, профессор, — сказал я. — Я подумаю о Вашем предложении. Но я и сам пока еще не понимаю, чего я хочу.
Очевидно, старый добряк остался не слишком доволен моим ответом, но сказал, что будет ждать, когда я приду к нему поговорить о своей дипломной работе.
А я действительно толком не понимал, чего же хочу. И не только в любви, но и в моей будущей работе, хотя профессиональные проблемы не мучили меня так, как любовные.
Я добросовестно постигал тонкости избранной мной специальности, даже думал, что достаточно глубоко погрузился в нее, но она не превратилась для меня в испепеляющую страсть, да и выбор истории не был результатом какого-то особого увлечения ею.
У меня никогда не было проблем с учебой, потому что я никогда и не «учился». Просто всё мне давалось легко, хотя ни к одному предмету я не испытывал слишком уж продолжительного интереса. В детстве и в юности я увлекался очень многим, но любое увлечение обычно длилось год-два, пока не приходило новое, а потом прошли и сами увлечения.
Я был и достаточно «рукастым», мог делать руками очень многое. Однако призвание мое, очевидно, было не там, где требовались просто умелые руки.
Я прекрасно понимал, что не обладаю качествами, которые сделали моего отца блестящим хирургом, но хирургия вовсе не привлекала меня, я вообще не испытывал ни малейшего интереса к медицине, хотя порой и брался читать сложные медицинские книги отца, а он интересовался не только хирургией и собрал довольно солидную библиотеку медицинской литературы. То, что хоть немного нравилось мне в медицине, были книги Фрейда и Юнга, работы по психиатрии и истории медицины. Но все это вряд ли можно было назвать медициной.
С гораздо большим интересом я погружался в мамины книги по архитектуре (а она унаследовала и богатую библиотеку деда), но никогда не загорался идеей стать архитектором, возможно, потому, что был напрочь лишен способности к рисованию, да и черчение не слишком привлекало меня, а какая без этого архитектура?
В итоге я понял, что не смогу унаследовать профессии своих родителей. Поняли это и они, не проявив при этом досадной настойчивости, как другие родители, мечтающие о том, чтобы дети непременно пошли по их стопам.
Точные науки вообще меня не привлекали, хотя я добросовестно учился. Правда, я с интересом читал работы Фреге и Эйнштейна, Витгенштейна и Гёделя, Рассела и Уайтхеда, Карнапа и Койре[16], но это были, скорее, труды по философии, а вовсе не по математике или физике.
Из всего этого можно бы сделать вывод, что я увлекаюсь философией. Я действительно больше всего читал именно книги по философии. Но философия нравилась мне, скорее, как объект для чтения. А вовсе не будущая профессия. Да и вообще — есть ли такая профессия — философ? Разве что — «деревянный»[17]. К тому же мне кажется, что в философии уже давным-давно всё сказано и время больших философов прошло. Я небольшой специалист по системам, но уверен, что вообще не стоит браться за философию, если у тебя нет амбиций на уровне Канта или Гегеля.