Олений заповедник
Шрифт:
– К старости груди у меня обвиснут, – печально произнесла она. – И ничего тут не поделаешь. Обещаешь осторожно гладить их, лапочка? – И разрыдалась.
– В чем дело? – спросил я.
– Да ни в чем!
– Все-таки какая-то причина для слез должна же быть. – И я заставил ее рассказать.
Выяснилось, что Лулу всегда намеревалась сделать операцию, чтобы поднять груди, когда они начнут обвисать. А сегодня она видела груди Доротеи, которая сделала такую операцию.
– Они такие непривлекательные, – с несчастным видом произнесла Лулу. – Они квадратные.
– Ничего подобного.
– Да нет, правда. Она же мне показывала.
– Ну, пока еще… нет.
– Ничего ты не понимаешь. Ты просто животное.
По мере приближения начала съемок ее очередного фильма – а до этого оставалось всего две-три недели, – Лулу стала еще больше нервничать. В один прекрасный день она объявила, что намерена брать уроки мастерства.
– Я хочу начать с самого начала. Буду учиться, как ходить. Как дышать. Меня ведь никогда, Серджиус, по-настоящему не учили. Ты это знал?
– Да никогда ты не станешь заниматься, – раздраженно произнес я.
– Конечно, стану. И стану величайшей актрисой, которая когда-либо существовала на земле. Вот чего никто не понимает.
Я узнал потом, что отчасти все это объяснялось плохой рекламой, устроенной студией. Лулу показала мне свою фотографию, использованную для рекламы, и я почувствовал, как ей больно. Фотография ранила ее.
– Посмотри на Тони Тэннера, – сказала она, – выглядит лучше меня, а он всего лишь статист. И я его терпеть не могу. – Она была так обозлена. – Да им следовало расстрелять фотографа, – продолжала она. – У них что, мозгов нет – демонстрировать такую фотографию? – Лулу хотела звонить Герману Теппису. – Я попрошу его вмешаться. Я скажу: «Мистер Теппис, это же не мое лицо, несправедливо так ко мне относиться». Несправедливо. Они интригуют против меня на студии, потому что ненавидят меня.
– Когда ты познакомилась с Тэннером? – спросил я.
– О, да он ничего собой не представляет. Будет сниматься с Тедди Поупом в моей следующей картине. Они скоро сюда приедут, чтобы сниматься со мной для рекламы.
– Ты не выглядишь такой уж несчастной, стоя в обнимку с ним, – заметил я.
– А ты глупышка, – сказала Лулу. – Ведь это же только для рекламы. Я терпеть его не могу. Он был сводником – таким и остался. Они с Мэрионом Фэем работали вместе, только он еще хуже Мэриона. С моей точки зрения, они оба отвратительны.
– Мэрион не так прост, – сказал я, чтобы ее позлить.
– Еще бы – наш дорогой Мэрион. Мужчина, как и ты, – сказала Лулу. – Почему бы тебе снова не повидаться с твоим дружком-мужчиной?
– То, что я не хочу на тебе жениться, еще не значит, что я продаюсь за три доллара, – сказал я.
– Бедняжка Доротея, – ни с того ни с сего вдруг сказала Лулу.
Лулу раздражало то, что я часто виделся с Мэрионом Фэем. А у меня вошло в привычку заходить к нему рано утром, когда Лулу выпроваживала меня и хотела, чтобы я ехал домой. Я так и не смог объяснить себе, чего я искал в Фэе. Я даже подумывал об объяснении, высказанном Лулу, подстерегая в себе появление страха, что подтвердило бы ее правоту. Загляни я в себя поглубже, я обнаружил бы что угодно – были воспоминания о разных мелочах в приюте, – но мне кажется, я, наверное, искал у Фэя совсем другое. Мэрион ничуть не изменился: во всем, что он говорил, звучало презрение ко мне и к Лулу. И думается, по этой причине я и ездил к нему. Я не раз замечал, как люди, крутя роман, окружают себя друзьями, которым этот роман нравится или же совсем
Вот я и говорю, что, очевидно, поэтому я так часто общался с Мэрионом. Однако мы не разговаривали много о Лулу и обо мне. Наверное, никто не испытывает такой жажды иметь аудиторию, как философ, и Мэрион, видимо, решил превратить меня в свою аудиторию. Поэтому мне не следовало удивляться, что в конечном счете Мэрион стал рассказывать о себе. Он запомнил строку из какой-то прочитанной книги: «Нет большего удовольствия, чем победить отвращение», и в качестве примера стал рассказывать мне о своем общении с Тедди Поупом.
– Хорошо, – говорил он, – возьмем мою жизнь с девчонками. Когда я впервые улыбнулся Тедди, я решил, что мне это будет противно и придется заставлять себя. Только так я сумею сдюжить. А вышло не совсем так. Понимаешь, я понял, что где-то в глубине меня сидит наполовину педик, так что оказалось не противно. Все то же, только сзади.
– Я как-то видел тебя с Поупом, – сказал я.
– Жестокость – да, присутствует. Вот когда я оказываюсь мужчиной. Понимаешь, жестокость претит мне. Когда я говорю Поупу, что он омерзителен, отвратителен и хочет только, чтобы я дарил ему наслаждение, потому что он готов отдаться любви, в глубине души он всего лишь нежный цветочек, который только и ждет, чтоб его растоптали, так вот в такие минуты я заставляю себя быть жестоким, но потом отлично себя чувствую. То есть – почти отлично. Я никогда не доводил жестокость до конца, ни в чем.
– А знаешь, – сказал я, – ты ведь человек верующий, только навыворот.
– Да? – пробормотал Фэй. – У тебя вместо мозгов яичница.
– Нет, послушай, – сказал я. – Возьми свое мотто и измени в нем одно слово.
– Какое?
– Вот послушай: «Нет большего удовольствия, чем победить порок».
– Надо об этом подумать, – сказал он, но разозлился. – До чего же ты похож на ирландца-полицейского, – добавил он с холодным восхищением.
Через два вечера он мне ответил.
– По-моему, я все для себя прояснил, – сказал он. – Благородство и порок – одно и то же. Все зависит от того, в каком направлении ты движешься. Понимаешь, если я когда-нибудь сумею, то поверну и пойду в обратном направлении. В направлении благородства. Не все ли равно. Надо только довести это до конца.
– А что посредине? – поинтересовался я.
– Тупицы. – Он втянул в себя тлевшую на губе травинку марихуаны, остатки положил в банку. – Ненавижу тупиц, – сказал он. – Они всегда думают как надо.