Ольга Ивановна
Шрифт:
– Здравствуй. Как же тебя звать?
– Тома, - показав крупные молочные зубы, сообщает маленькая хозяйка.
– А мама где?
– На работе.
– А папа?
– На работе.
Утратив всякий интерес к моей особе, Тома оттаскивает от двери табуретку, садится за стол, подперев кулачками голову, и потешно вздыхает.
– А когда мама придет?
– Скоро. У нее завтра воскресенье.
– Завтра не воскресенье, Тома. Завтра среда.
– А у нее - завтра. У папы было воскресенье, а у мамы - нет.
– А тебе мама велела незнакомых пускать?
–
– Зачем же ты меня пустила?
– Я думала - мама, - честно признается Тома.
– Вот что, Тома, закрой за мной. Я похожу, а потом опять приду. И мама твоя как раз придет. Ладно?
– Ладно.
Возвращаюсь час спустя, полагая, что хозяйка ужо пришла, но открывает по-прежнему Тома. Она все так же проворно слезает с табуретки, придерживаясь за косяк двери, синие ее глазенки смотрят разочарованно, но ужо без удивления.
– Вот и я!
– постукивая ботинками, бодро объявляю я и протягиваю кулек с подарками.
– А это тебе.
Тома вскидывает на меня глаза, собираясь, кажется, произнести заученное слово благодарности, но из прижатого к зеленой кофточке кулька шлепается толстая, в нарядной обертке конфета, и тут уж не до формальной вежливости.
– Это все мне?
– недоверчиво спрашивает Тома, высыпав на стол горку конфет и положив рядышком плитку шоколада.
– Тебе. Ешь на здоровье.
Пухлые с розовыми заплывшими ноготками пальцы опытно разворачивают обертку и замирают, - А ты кто?
– Дед-мороз.
Синие глаза на секунду округляются, и тотчас в них вспыхивают два золотых лукавых солнышка.
– Вот твоя и неправда!
– Тома довольно хлопает в ладоши, с жестокой детской прямотой объясняет: - У деда-мороза - борода и усы, а ты лысый.
– Я приезжий дед-мороз, - отбиваюсь я.
– В нашем сказочном царстве-государстве король приказал всех дедов-морозов постричь и побрить. Усатые-бородатые ему надоели, - Все ты шутишь, - снисходительно говорит Тома, поглядывая на конфеты.
– Ты ешь, ешь.
Между нами устанавливается полное взаимопонимание; я раздеваюсь, сажусь против Томы. Вкусно причмокивая, она сосет конфету и одновременно бережно разглаживает яркую обертку.
– Где твой папа работает?
– На машине. Он меня катает.
– А мама где работает?
– В больнице.
Дальнейшая беседа ничего нового к тому, что я знаю о моей корреспондентке, не добавляет. Ольга Ивановна Рыжова работает в больнице это мне известно из письма.
– А какая у тебя мама?
– допытываюсь я.
– Хорошая, - предельно точно и исчерпывающе отвечает Тома, выдвигая пальчиком из обертки серебряную пластинку.
Вскоре от плитки остается три полоски; поколебавшись, Тома аккуратно заворачивает их.
– Это маме и папе, - с сожалением, но твердо говорит она. Руки у нее перемазаны, от коричневых губ к подбородку протянулись смешные клоунские усики.
– Придет сейчас мама, а ты замарашка. Давай умей емся?
– Давай, - охотно соглашается Тома.
В кухне чуть повернуться, но мы довольно благополучно протискиваемся к медному сияющему рукомойнику, зажатому в простенке между русской печью и столиком для стряпни и посуды. Я ставлю Тому на табуретку;
Тома с удовольствием вытирает полотенцем свою симпатичную порозовевшую мордочку, когда в комнате раздается встревоженный женский голос:
– Дочка, ты где? Почему дверь открыта?
Я выхожу из кухни, держа за руку подпрыгивающую Тому. Немолодая женщина в бордовом пальто с жидким цигейковым воротничком и в подшитых валенках отступает, в ее серых расширившихся глазах мелькает испуг, потом удивление, потом - растерянность; по каким-то одной ей ведомым признакам она сразу узнает меня.
– Вы? Как быстро! А я и не ждала, - чуть певуче и все еще растерянно говорит она.
Я пытаюсь извиниться за свое непредупрежденное появление, Ольга Ивановна, проворно раздеваясь, живо возражает:
– Да что вы! Хорошо, что приехали.
В темном платье, худенькая, она полна какой-то неуловимой грации; даже подшитые, тоже какие-то подростковые, по ноге, валенки выглядят на ней нарядно. По девичьей фигуре, по быстроте движений она кажется мне совсем молоденькой, и только разглядев ее лицо, с умными, поминутно меняющими выражение глазами, с морщинками, скользнувшими на вспыхнувшие с мороза щеки, понимаю, что лет ей столько же, а может быть и чуть побольше, чем мне. Привычно, чисто женским жестом поправив сложенные на затылке старомодным узлом волосы, Ольга Ивановна подхватывает принесшую ей комнатные туфли Тому, крепко прижимает к себе.
– Напугала ты меня, глупышка!
Сейчас, когда голова Томы прижата к голове Ольги Ивановны, особенно заметно, что от матери дочь унаследовала только тонкость черт - категория скорей условная, нежели материальная, зато все остальное в ней, броское и характерное, - белокурые волосы и синие глаза - от отца. Красивый, должно быть, человек.
– Назяблись в дороге? Вон какие холода завернули, - глядя счастливыми глазами, спрашивает Ольга Ивановна.
– Сейчас я чай скипячу. А может, есть хотите? Нет, правда?
Несколько минут спустя в клетчатом фартучке Тома сидит за столом и ест манную кашу, отвечая мне дружелюбными гримасами; Ольга Ивановна, оглядев накрытый стол, садится напротив.
– Ну все, - удовлетворенно говорит она. Сейчас, вблизи, от нее слегка пахнет карболкой, йодоформом или чем-то еще, чем пахнут больничные коридоры и белые халаты.
Мы встречаемся взглядами - легкий, чуть певучий голос Ольги Ивановны мягко опадает.
– Спасибо вам, что приехали. Нет, нет, погодите - я объясню. Понимаете: живу все эти годы и все чувствую, что должна я о нем рассказать кому-то. Я ведь о нем все знаю, а больше никто. Один он был. Тетка у него была, так еще до него умерла. Вот и получается, что никто не знает. Кроме меня. Все эти годы и ждала чего-то. А тут прочитала и давай вам строчить. Как же, думаю, так, что человек никому не нужен? Не может так быть...