Ольга Ивановна

Почивалин Николай Михайлович

Я трогаю ладонями горячие бока стакана, медлю и прямо спрашиваю:

– Ольга Ивановна, а почему вы думаете, что это тот Опарин? Совпадение имени и фамилии еще ничего не значит. В войну всякое бывало.

– Да что вы!
– Серые, с упреком глянувшие на меня глаза полнятся изумлением. Словно защищаясь, Ольга Ивановна прижимает к груди тонкие, с коротко обрезанными ногтями руки.
– Что вы, что вы! Он.

Она срывается с места - в спальне хлопает поспешно выдвинутый ящик комода. "Фотография", - догадываюсь я.

– Вот.

Ольга Ивановна

держит плоский черный бумажник из искусственной кожи, по виду в нем ничего нет. Укоризнепно взглянув, она вынимает из него сложенную вдвое газетную вырезку, молча протягивает мне.

Плохая, прожелтевшая от времени бумага на сгибе совсем стерлась, зато крупный хоть и выцветший заголовок читается отчетливо: "Роту ведет комсомолец Опарин". Обычная, наспех написанная заметка, рассказывающая о том, как старший сержант Опарин заменил убитого командира и повел роту в атаку. Таких заметок во фронтовых газетах печаталось в те годы тысячи. Мне, бывшему армейскому газетчику, старая пожелтевшая вырезка говорит, конечно, о многом, но не о самом главном.

Не названо даже имя этого старшего сержанта Опарина, славного, должно быть, парня.

– И вот еще, - негромко говорит Ольга Ивановна, подавая вторую такую же вырезку.

Какие-то стихи.

Безучастно читаю ничего не говорящее название - "Ровесникам", машинально пробегаю взглядом первую строчку, поспешно смотрю вниз, где стоит... моя подпись. Боже, сколько же разного напоминают мне эти кси рявые строчки, написанные тоскливой морозной ночью под Богородицком и потом напечатанные в такой же военной газете!

Когда огневая гроза отбушует,

Утихнет последний бой,

Мы снова, друзья, на поверку большую

Съедемся в город родной.

Наверно, меж нами кого-то не будет,

Мы скажем о них, друзья:

– Хорошие парни, хорошие люди,

Их позабыть нельзя...

Хоть все тополя в цвету,

Мы соберемся у старой школы,

Где раньше играли в лапту...

– Он сам мне сказывал: дружок, мол, написал. В одном классе учились, мягко говорит Ольга Ивановна.
– Орден и медаль еще после него оставались, так их сдали куда-то...

– Мам, - покончив с кашей и требуя внимания, напоминает о себе Тома, а это тебе.

Взглянув на остатки шоколада и поняв, в чем дело, Ольга Ивановна ласково касается светлых волос дочери.

– Спасибо, лапушка. Ты сама ешь. Л еще лучше - после того, как поспишь. Хочешь немножко полежать?

– Хочу.

– Вы уж поскучайте минутку, - извиняясь, просит Ольга Ивановна, поднимая Тому на руки.

Второй раз, более внимательно, перечитываю заметку о боевом подвиге комсомольца Опарина и понимаю, что это, конечно, о нашем Алексее. В этом и сомневаться нечего!

– Все, уснула моя пичуга, - выходя из спальни, кротко улыбается Ольга Ивановна.
– Сейчас я, только приберу тут немного.

Сложив в пластмассовую вазочку не освоенные Томой "Ведмедики косолапые", она быстро взглядывает на меня, просто говорит:

– Спасибо вам за подарки. Не часто мы ее этим балуем.

Кажется,

самое драгоценное качество этой похожей на подростка с немолодым лицом женщины - в подкупающей правдивости интонаций, жестов, взгляда ее немножко усталых и спокойных глаз.

– Дом ставили - повытягивалпсь, - негромко продолжает она.
– Дочке старшей помогать надо - в Воронеже, в техникуме учится. Сейчас-то, правда, полегче стало. Стипендию прибавили, с долгами рассчитались, маленькая с нового года в детсад пойдет. Скорей бы уж... Дом-то, сказать, и подешевле стать мог. Другие шофера левачат, а я воспротивилась. Не хочу этого - хочу спать спокойно.

Закончив приборку, Ольга Ивановна присаживается:

на сухо вытертой клеенке - посередине - остается только черный плоский бумажник и две желтые вырезки.

– Расскажите, Ольга Ивановна, - прошу я.

– Да я и так все с мыслями собираюсь. Не знаю уж, и начать с чего...

Серые внимательные глаза ненадолго задерживаются на мне, точно спрашивая, и, светлея, смотрят уже куда-то мимо.

– Ладно, с этого и начну, как первый раз его увидала... У нас тут, как война-то от наших мест отошла, госпиталь развернули. В корпусах бывшей больницы - только-только перед самой войной достроили. В нем вот я и работала. Санцтаркой... Молоденькая, глупенькая, а тут - кровь, страдания. Или, хуже того, на носилках под простыней выносят... Иной раз подумаешь потруднее любой другой наша работа получается. Это ведь так говорят только - ко всему человек привыкает. Неправда это, еще какая неправда. Если у тебя внутри мохом не заросло, никогда к такому не привыкнешь. Всех жалеешь... Когда бывает и сейчас еще: наглядишься за дежурство, домой придешь, а в тебе дрожит все. Вот как человеку помочь хочется! А не всегда можешь...

Ольга Ивановна поднимает виноватые глаза, слабо улыбается.

– Опять я не про то. Не могу спокойно о человеческом горе думать. Оно, это горе-то, с Лешей меня ц познакомило.

Привезли его к нам сразу, как Воронеж освободили.

Многих там тогда положили. И у нас госпиталь забили сверху донизу, в коридорах койки стояли... Заступила я, помню, в ночную, старшая сестра и говорит: "Почаще в резервную заходи, новичок там трудный - после операции..." Была это у нас такая боковушка - по хозяйству.

А как пополнение, девать некуда - так и туда. Последнее-то время койку оттуда и вовсе не убирали... Вошла, и ровно меня по сердцу хлестнули чем. Молоденькиймолоденький такой!.. Я сама еще девчоночка была, а он будто еще моложе. Так потом и вышло: он с двадцать первого, а я с девятнадцатого, на два года его была постарше. А лица-то его на подушке и не углядишь:

такое же белое. Одни только брови на лице и есть. Редко я у кого такие видала - черные да густые-густые! Наклонилась над ним, чтоб дыхание услышать, - глаза открыл. А они мутные, и губы, смотрю, синеют. Ну, бегом, конечно за старшей. Сделали инъекцию - вроде отпустило. Дремлет, постанывает, а я села напротив, дежурю и думаю: вот, мол, если на земле правда есть - не помрет он!