Ольга, королева русов. Вещий Олег
Шрифт:
— Перехватить гонца! — резко сказал Олег. — Перекрыть все дороги… — И неожиданно вздохнул. — Жаль, Хальварда нет.
— Есть Годхард.
— Годхард — не Хальвард, воевода…
Приблизительно в то же время о Хальварде вспомнили и в другом месте. В личных покоях князя Воислава.
Едва закрылась дверь за конунгом Олегом, как в нее беззвучно проскользнул ближний боярин Воислава. Приблизившись, что-то шепнул.
— Что?… — вздрогнул князь. — Никто не видел? Проводи в мои покои.
И, не дожидаясь,
— Здрав буди, отец мой и князь.
— Кто разрешил тебе появляться в Смоленске?
— Я исполнил твое повеление, отец. Ты ведь искал меня.
— Ах, да. — Воислав с трудом припомнил темные переходы, смутную тень и собственный шепот: «Найди Урменя». — Однако надобность отпала: Я — свободен и только что вернулся с Совета Князей.
— И тотчас же забыл все оскорбления. — Урмень сел к столу. — Вели подать еду. Я не ел два дня.
Воислав хотел разгневаться, кликнуть людей, оборвать и тем поставить на место сына, но — только хотел. А ноги сами понесли его к выходу, и руки сами принесли миски с дичиной и лепешками, а на втором заходе — жбан с квасом и корчагу старого меда.
— Ешь и убирайся в свои леса.
— Пока буду есть, ты расскажешь мне, что же с тобой случилось, если ты решился кликнуть меня на подмогу.
От Урменя веяло силой, которой Воислав не мог противостоять. И сначала с явной неохотой, а потом привычно увлекшись, он рассказал опальному сыну историю и переворота в Смоленске, и своего собственного княжеского унижения.
— Но Хальвард повинился передо мною! — спохватившись, горячо закончил он. — И я, я руководил Советом Князей. Это — великая честь… сын.
Он слегка запнулся на этом слове, а потому и замолчал. Урмень запил еду квасом, сказал вздохнув:
— Оскорбление смывается только кровью, отец. Мне горько напоминать тебе об этом, но это — так
— Я запрещаю тебе даже думать о… Урмень невесело усмехнулся:
— Прости, отец, но ты — слабый князь. Не знаю, каков будет твой наследник, но ты родил сильного первенца, и он сейчас клянется тебе, что смоет твой позор кровью. И Хальвард умрет первым.
Воислав вскочил, тщетно пытаясь изобразить гнев на трясущемся от страха лице.
— Повелеваю тебе, Урмень, без промедления покинуть мои покои и убраться в свои леса!
— Я — изгой, князь, а потому исполняю лишь те повеления, которые хочу исполнить. А я хочу смыть позор с моего отца.
— Какой позор, какой?… — в отчаянии замахал руками Воислав. — Русы пришли на нашу землю, русы! Конунг Олег считает меня своим союзником, и я сделаю все, чтобы избежать его гнева.
— А я буду мстить, отец. Мстить захватчикам нашей земли, и ты правильно сделал, что напомнил мне о них. Я буду мстить всем грабителям, всем обидчикам славян, будь то русы, варяги или кто еще. Всем, кроме своего побратима.
Князь
— Я еду навестить матушку. — Урмень встал. — Передать ей поклон от тебя?
Воислав молчал.
— Молчишь? — Урмень грустно улыбнулся. — А ведь ты и сейчас все еще любишь ее, иначе сделал бы меня холопом, а не княжичем-изгоем. Она по-прежнему прекраснее всех на свете.
Низко поклонился князю, так и не нашедшему в себе сил посмотреть на сына в последний раз, и вышел.
Через день по выезде из Смоленска в ранних осенних сумерках он достиг уединенной усадьбы. Здесь его встретили мать, немногочисленная челядь да совсем уж малая охрана.
— Где Одинец, матушка? — спросил Урмень, едва переступив порог. — Он исполнил мое повеление?
— Одинец уехал. — Мать улыбнулась. — А повеление — в моих покоях. Хочешь пригласить ее к застолью?
— По ее вине погиб отважный витязь, но целилась она в любовь моего побратима.
— Ее заставил это сделать Хальвард, мой сын. Она сама все мне рассказала со слезами и раскаянием.
— И ты веришь ей, матушка?
— Верю, мой сын. И хочу, чтобы ты пригласил ее к семейному столу. Мое сердце говорит мне, что ты нашел то, о чем и не помышлял.
Урмень молча всмотрелся в ее улыбающееся лицо, молча, не сняв оружия, прошел на женскую половину. Шел, звеня железом, и служанки разбегались перед ним. Но Инегельда осталась там, где стояла, склонившись в низком поклоне. Он долго смотрел на стройную девушку в светлом платье, на золотые, рассыпанные по плечам волосы.
— Подними лицо.
Инегельда тотчас же послушалась. Глядела на него огромными синими глазами, не моргая. Она знала, что ей не миновать этой встречи, заранее подготовила к ней матушку Урменя слезами и бурным раскаянием, но такого могучего темно-карего витязя увидеть не ожидала. Тогда, при спасении от верной гибели, она уже обратила на него внимание, но, отдохнув, окрепнув и узнав, кто он такой, ощутила сейчас незнакомое ей доселе томительное волнение, от которого вдруг замерло сердце. А потом кольнуло, два раза, и она перевела этот двойной укол на известный девичий язык: «Это ОН».
— Матушка просит тебя разделить с нами семейную трапезу, — сказал он и тут же вышел, чувствуя, что через мгновение ему будет еще труднее это сделать.
За столом говорила только мать, уловив, что молодые люди склонны промолчать все застолье. Инегельда вообще не поднимала глаз, Урмень урывками поглядывал на нее, но разговор поддерживать не спешил. А спросил вдруг:
— Кто ты?
— Я… — Девушка отложила нож, коротко глянула через стол. — Я не признавалась никому, потому что опозорила род свой. — По пушистым щекам медленно сползли две слезинки. — Я — Инегельда, дочь воеводы Орогоста. Ты — первый, княжич Урмень, перед кем я открыла свою тайну.