Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго
Шрифт:
В течение некоторого времени Сент-Бев еще надеялся, что ему удастся вернуть Адель. 20 июня 1837 года он писал Гуттенгеру; "Она не выходит из своей комнаты, не переносит ни езды в экипаже, ни прогулок пешком. Мне лишь с великим трудом, после долгих перерывов удается получить весточку от нее. Увы! На днях я бродил вечерней порой в толпе ликующих людей, под этим волшебно прекрасным небом, стеная и плача, словно раненый олень..." Он сделал попытку вновь завоевать ее любовь, напечатав в "Ревю де Де Монд" более чем прозрачную повесть "Госпожа де Понтиви". Там он описывал любовь несчастливой в браке женщины, разочарованной, одинокой и непонятой из-за своей пугливой застенчивости, к некоему Мюрсе, ее другу, которому автор "искренне сочувствует". Жизнь ее чем-то напоминала те глубокие и узкие лощины, куда солнце заглядывает не ранее одиннадцати часов, когда лучи его уже опаляют зноем..." Наконец госпожа де Понтиви воспылала страстью и, несмотря на то что ее "чувствительность дремала", ни в чем
Но жизнь не всегда складывается так, как хотелось бы писателю. Действительность же такова, что госпожу Гюго возмутило сочинение, явно предназначавшееся ей, тем более явно, что незадолго до того Сент-Бев преподнес ей в дар книжку своих стихов, в которой содержались и стенания самого Мюрсе:
Все кончено! Оставь меня! Опять весна...
Я жажду летнего огня;
На нивах и в сердцах восходят семена.
Все кончено! Оставь меня!
Виктор Гюго также прочел повесть "Госпожа де Понтиви", напечатанную в журнале. Когда до неги дошло, что Сент-Бев твердит всем и каждому, что новелла написана с единственным намерением "успокоить дорогую ему особу", он пришел в ярость. По всей видимости, тогда же между супругами было решено пригласить болтливого сочинителя в дом на Королевской площади и недвусмысленно дать ему понять, чтобы он впредь забыл дорогу к ним. Жестокое объяснение произошло примерно в октябре 1837 года. Почти тотчас после него Сент-Бев отправился в Швейцарию, в Лозанну, где ему предстояло читать курс лекций о Пор-Рояле. Отъезд на чужбину пришелся как нельзя более кстати. Сент-Бев - Гуттенгеру: "Я знаю теперь, что моя личная жизнь не удалась. Мне осталось искать спасительного прибежища в литературе..." Позднее, 18 мая 1838 года, он писал: "Покидая Париж в октябре, я был мрачен, о, как мрачен! И у меня имелись для того все основания... На Королевской площади я испытал то, что мог бы в разговоре с вами выразить в двух словах: с одной стороны была предательская и неуклюже подстроенная ловушка, под стать нашему Циклопу; с другой - неслыханная и поистине глупейшая доверчивость, показавшая мне всю меру ума той особы, которую не умудряет более любовь..." Терзаясь обидой, Сент-Бев высказал о несчастной Адели поразительно жестокие и несправедливые суждения. Возвратившись в Париж, он записал следующее: "Вновь видел А. Неужели мне дано было убедиться в справедливости изречения Ларошфуко: "Прощают, когда любят?" Впрочем, с любовью, кажется, все кончено, во всяком случае, с этой любовью". А три года спустя он написал в своем дневнике: "Я ненавижу ее". Но Сент-Бев всегда с гордостью вспоминал о единственной победе, лестной для его самолюбия, и с гневом - об оскорбительном разрыве. До конца своей жизни он продолжал, хоть и редко, видеться с Аделью и переписываться с нею. Вот что говорил он в письме к Жорж Санд уже в 1845 году: "Я по-прежнему безутешен оттого, что не люблю и не любим более; оттого, что упование на будущее более не поддерживает меня в моих повседневных горестях и в беспросветном моем отчаянии, как в доброе старое время, когда мы были столь несчастны..."
Что касается Виктора Гюго, разрыв повлек за собой необходимость по справедливости поделить себя между женой и возлюбленной. Жюльетта жила только своей любовью, омрачаемой, правда, нуждой и взрывами недовольства. Гюго поселил ее в доме N_14, в квартале Марэ, на улице Сент-Анастаз, по соседству с Королевской площадью. Стены ее квартирки были все увешаны портретами и рисунками домашнего Божества. Всякий раз, как влюбленные наведывались в антикварные лавки, они приносили оттуда то готические статуэтки, то старинные ткани. В спальне, между ложем и камином, где "уютно потрескивали пылающие дрова", Жюльетта устроила уголок, где поэт мог работать, и там его ждали остро очиненные гусиные перья, всегда заправленная масляная лампа и стопка голубой бумаги. Лежа в постели, она безмолвно созерцала "милую голову", в которой рождались величественные строки: "Давеча я глядела на тебя и любовалась твоим благородным и прекрасным лицом, исполненным вдохновения..." Проведенные вместе часы сторицей вознаграждали ее за все унижения:
Она сказала: "Да, мне хорошо сейчас.
Я не права. Часы текут неторопливо,
И я, от глаз твоих не отрывая глаз,
В них вижу смутных дум приливы и отливы...
У ног твоих сижу. Кругом покой и тишь.
Ты лев, я горлица. Задумчиво внимаю,
Как ты страницами неслышно шелестишь,
Упавшее перо бесшумно поднимаю..."
[Виктор Гюго, "Слова, сказанные в полумраке" ("Созерцания")]
И надо сказать, такое обожание было приятно Гюго. Но слепым это поклонение назвать нельзя. У Жюльетты накопилось немало поводов для обид и ревности, ибо в доме на Королевской площади была потайная лестница, которая вела прямо в кабинет Гюго, и Жюльетта, время от времени сама
Жюльетта - Виктору Гюго:
"Вы красивы, слишком красивы, и я ревную вас, даже когда вы находитесь подле меня. О прочем судите сами... Мне хочется, чтобы я одна любила вас, - ведь я люблю вас так, что мое чувство может заставить вас забыть о любви всех других женщин..."
Без сомнения, причину целомудрия ее возлюбленного, на которое она не однажды сетовала, следовало искать в его тайных наслаждениях. Несколько раз она обличала его во лжи. Он говорил ей: "Мне надо съездить за город навестить семью", но потом она обнаруживала, что семья Гюго еще и не выезжала на дачу. Кто же были виновницы таинственных отлучек?
Сначала Жюльетта ревновала Гюго к мадемуазель Жорж и Мари Дорваль, а теперь страшилась соперничества своей шляпницы и танцовщицы из Оперы, мадемуазель Лизон. Искусительницы испытывали все средства обольщения на мужчине, который и не думал противиться соблазну. У потайной двери звонили актрисы, жаждущие ролей, юные и пылкие кокетки парижского света, начинающие писательницы. Гостьи и Гюго беседовали о поэзии, устроившись на диване. "Если бы я была королевой, - говорила Жюльетта, - я не выпускала бы вас иначе чем в железной маске, тайна которой была бы известна только мне". Но цепи носила она сама, и неверный возлюбленный, как и прежде, запрещал ей отлучаться из дому без него. "Зачем держать меня в заточении?
– сетовала Жюльетта.
– Я люблю вас, и любовь моя лучше самых крепких и надежных запоров..." Она не могла смириться с подобной тиранией: "Скоро минет четыре года с того дня, как ваша любовь лавиной обрушилась на меня, и с тех пор я не вправе ни двинуться, ни свободно вздохнуть. Моей вере в вас грозит гибель под развалинами нашей связи..."
Вероятно, она не вынесла бы такой жизни, если бы не их путешествия, каждое лето она получала желанную передышку. Семейство (то есть Адель с детьми) уезжало в Фурке или Булонь-сюр-Сен, жило там на лоне природы, и в течение полутора месяцев влюбленные, став на время супругами, отправлялись в Фужер, родной город Жюльенны Говэн, либо в Бельгию, пленявшую Гюго перезвоном колоколов, башнями и старинными домами.
Он ежедневно отправлял письма Адели.
17 августа 1837 года:
"Дорогая, Брюссель меня просто ослепил... Городская ратуша - поистине жемчужина зодчества и красотой своей может поспорить со шпилем Шартрского собора... Скажи Дидине и Деде. Шарло и Тото, чтоб они поцеловали друг друга от моего имени... В церкви я думаю о тебе и, выходя на улицу, чувствую, что еще сильнее люблю всех вас, если только это возможно..."
19 августа 1837 года:
"Малинский собор весь одет настоящими кружевами из камня..."
Из Антверпена в Брюссель путешественники ехали по железной дороге:
"Скорость невообразимая; цветы, растущие у дороги, уже не цветы, а красные - белые ленты; отдельных образов нет, все сливается в полосы. Спелые хлеба похожи на бесконечные волны желтых волос, а заросли люцерны на длинные зеленые пряди..."
Страницы дорожного альбома покрываются прекрасными зарисовками углем в духе Рембрандта.
С тех пор как оборвалась тонкая ниточка чувства, связывавшая Адель с Сент-Бевом, она не могла с прежним великодушием мириться с отлучками мужа: "Ты не должен путешествовать без меня в будущем году. Так я решила. Полагаю, что имею на то право. Не подумай только, что я шучу. Если нам окажется невозможным путешествовать вместе, я сниму здесь дом, где мне будет приятнее проводить время в обществе отца и моей сестры Жюли, на которую я стану дурно влиять. Ты вполне можешь не ездить ежедневно в Париж и обосноваться в деревне; ведь сообщение с городом теперь очень простое. Сделай, как я говорю, и ты подаришь мне, друг мой, целый год счастья, стоит тебе захотеть. Нередко, когда ты говоришь мне, что это невозможно, я притворяюсь, будто верю тебе, чтобы не лишать тебя душевного спокойствия, но слова твои не убеждают меня..." Виктор Гюго дал в письме весьма туманный ответ, но, казалось, готов был уступить.
Дьепп. 8 сентября 1837 года:
"Путешествие - это скоро рассеивающийся дурман, счастье обретаешь лишь под семейным кровом..."
Всякий легкомысленный, но не черствый человек нередко вынужден говорить то, чего не думает, и раздавать обещания, которые не может выполнить.
Другим источником утешения для Жюльетты была "Красная книга годовщин", которую она держала под подушкой и в которую ежегодно 17 февраля, 26 мая и в дни прочих торжеств, записывались сочиненные по этому случаю стихи. Она восторженно благодарила Гюго: "Я думаю, если Господь когда-либо явится мне, он предстанет в твоем облике, ибо ты моя вера, мой Бог и надежда моя. Тебя одного Бог создал по образу своему и подобию. Следовательно, в нем я люблю тебя, а в тебе поклоняюсь ему..." Такое обожествление пробудило в Гюго дух Олимпио. Ей страстно хотелось совершить с ним паломничество в Мете, где они были так счастливы. Он отправился туда в октябре 1837 года без нее, чтобы остаться там наедине с воспоминаниями. После подобных свиданий с прошлым из-под пера Ламартина и Мюссе вышли шедевры. Гюго жаждал померяться с ними: