Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго
Шрифт:
Ко дню его приема в Академию она заказала себе красивое платье (сам новоизбранный возил ее к портнихе на примерки, так как Жюльетта не имела права бывать где-нибудь одна); она так боялась опоздать на заседание, что приехала на набережную Конти задолго до того, как туда явился наряд охранителей порядка. Сутолока была невиданная. В публике называли госпожу Жирарден, госпожу Луизу Колле, госпожу Тьер, многих актрис; с особым интересом указывали на Адель и Жюльетту. Впервые за десять лет в Академию пожаловали принцы. Герцога и герцогиню Орлеанских (она была очень хороша в белой шляпке, отделанной бледными розами) встретил у дверей Дворца Мазарини постоянный секретарь Академии - Вильмен. "Мне кажется, - сказал он, - что вы, ваше высочество, и ваша супруга в первый раз посетили Академию?" Наследник престола ответил: "В первый, но, надеюсь, не в последний раз".
Появление Гюго было величественным. Темные, гладко причесанные
Речь Гюго всех удивила. Минут двадцать он говорил о Наполеоне, воздал хвалу Конвенту, хвалу - монархии и младшей ветви династии Бурбонов, воздал хвалу Франции, которая "дает направление мыслям во всем мире", восхвалил Академию: "Вы один из главных центров духовной власти", похвалил своего предшественника Лемерсье в нескольких общих фразах, а в заключение восславил Мальзерба, человека просвещенного, выдающегося министра, достойного гражданина. "Почему Мальзерба?" - спрашивала разочарованная публика. Посвященные давали такой же ответ, как Сент-Бев: "Хитрость, шитая белыми нитками", или как Шарль Маньен; "Разгадка тут - звание пэра и пост министра". Сент-Бев занес в свою записную книжку: "Гюго! Пришел на смену Лемерсье, а вид такой, будто наследует Наполеону". Исполняющий обязанности президента Нарсисс-Ашиль де Сальванди, историк и политический деятель, о котором Тьер говорил, что он "важничает и распускает хвост, как павлин", не поскупился на традиционные стрелы, которыми уязвляют нового академика. Жюльетта нашла, что Сальванди - "безобразный, краснорожий, спесивый, угрюмый грубиян". Начало его речи было ироническим:
"Древние, для того чтобы восторжествовать, окружали себя изображениями своих предков. Наполеон, Сийес, Мальзерб не ваши предки, сударь. У вас другие предки, не менее знаменитые, - Жан-Батист Руссо, Клеман Маро, Пиндар и создатель псалмов царь Давид. Мы здесь не знаем более прекрасной родословной".
Гюго говорил, что Наполеон назначил бы Корнеля министром, живи он в его время.
"Нет, нет!
– парировал Сальванди.
– У нас было бы меньше бессмертных драм; а можно ли иметь уверенность, что у нас было бы одним великим министром больше? Мы вам очень благодарны, что вы мужественно защищали свое призвание поэта против всех соблазнов политического честолюбия..."
Ехидные слова - поскольку всем было известно политическое честолюбие человека, к которому Сальванди их обращал. Преданная Жюльетта возмущалась "завистливой неуклюжестью" его ответной речи, но сохранила чудесное воспоминание о первых, волнующих минутах заседания: "С того мгновения, как ты вошел в зал Академии, на меня нахлынуло и не покидало меня чудесное, сладкое чувство, что-то среднее между опьянением и экстазом, словно мне было небесное видение и предо мною явился сам Бог во всем своем величии, во всей красоте своей, во всем великолепии и славе своей..." Но у публики, чуждой восторгам влюбленной женщины, господин Сальванди имел большой успех.
Сохранилось любопытное письмо Виктора Гюго к Сальванди. После заседания президент сказал новому академику, что король недоволен, зачем Гюго назвал его в своей речи "соратником Дюмурье" - ведь у Дюмурье дурная репутация. Гюго ответил: "Желание короля будет исполнено, дорогой коллега. Биографии категоричны в своих сведениях, но я предпочитаю верить королю, а не биографиям. Поэтому я поставлю "соратник Келлермана", имени Дюмурье больше не будет. Немедленно пошлю в типографию Дидо исправление. Я перечитал в "Деба" вашу речь и очень рад вам сказать, что если она кое в чем (может быть, я тут заблуждаюсь) немного задевает меня как человека, то как писатель я от нее в восторге". Это была гибкая и ловкая тактика. Но в напечатанном тексте речи стоит "соратник Келлермана и Дюмурье".
Руайе-Коллар, ворчливый доктринер, надменно и язвительно сказал Виктору Гюго: "Вы произнесли очень большую речь для такого маленького собрания". Но газета "Ла Пресс" нисколько не обманулась. Большая речь возвещала о больших намерениях. "Это первый шаг к парламентской трибуне, кандидатура в одну из двух наших палат, а может быть, в обе, и даже больше -
"Военный министр, он же председатель Совета министров - Виктор Гюго.
Министр иностранных дел - Теофиль Готье.
Министр финансов - Альфред де Мюссе.
Министр морских дел - де Ламартин..."
Сент-Бев говорил: "Видно, к чему он клонит". Да, это было видно, потому что он хотел быть на виду и не скрывал своих намерений. Быть Шатобрианом или ничем. От мечты Гюго переходит к действиям. Он открыто ставил вехи своего будущего пути. Возрастающая близость с наследником престола и его женой. Пост председателя Общества литераторов. Издание в виде брошюр всех стихов Гюго о Наполеоне - в качестве подготовки к перенесению праха императора. Многочисленные приемы на Королевской площади. Из молочной "Швейцария" госпоже Гюго доставляли для них мороженое в формочках по тридцать франков за сто порций, бутерброды по двадцать франков за сотню, кофе-гляссе по четыре франка за чашку и горячий пунш по три франка за чашку. Приведены были в порядок семейные финансовые дела. Гюго уступил на десять лет издателю Делуа за двести пятьдесят тысяч франков (из коих сто тысяч выплачивались сразу же наличными) право переиздания всех своих вышедших уже произведений. Таким образом, достигнут был большой достаток и приобретен имущественный ценз, необходимый для звания пэра. Однако Виктор Гюго продолжал проповедовать в обоих своих семействах режим экономии. Капитал трогать нельзя, надо жить на доходы. Но у него появилась дорогостоящая слабость - он стал щеголем. В те времена, когда Гюго покорил сердце Жюльетты, он одевался довольно небрежно, и мадемуазель Друэ, вкусы которой воспитывали князь Демидов и ему подобные, зачастую подтрунивала над отсутствием у Виктора франтовства. Теперь она сожалела об этом. "Натворила я себе беды, приучив вас к щегольству! Но ведь кто же мог подумать, что вам понравится подобное превосходство над другими, недостойное такого человека, как вы! Я в ярости, что так преуспела в своих наставлениях! О, если бы я могла вернуть ваши славные, нехоленые пальцы, ваши наивные подтяжки, вашу взлохмаченную шевелюру и крокодиловы зубы - я бы уж непременно это сделала!.."
А в другой раз она возмущалась: "Тото затягивается, как гризетка; Тото завивается, как подмастерье портного; Тото похож на образцовую куклу; Тото смешон; Тото - академик..." Он не обращал внимания на ее шпильки: будущий государственный деятель должен иметь внушительный вид. Госпожа Гюго, которую беспокоила прочность этой связи, попыталась пойти в наступление против Жюльетты - якобы в интересах честолюбия мужа.
"Признаюсь, меня тревожит твое будущее - с материальной стороны. Ведь твой дом должен быть поставлен приличнее, чем теперь. Надо, чтобы ты имел возможность принимать у себя людей, так же как тебя принимают. Я знаю, что наш скромный образ жизни ничему не мешает, но будь уверен, что он окажется помехой на дальнейшем твоем пути, затормозит твое продвижение к той цели, какую ты себе поставил... Боюсь, как бы обязательства, взятые тобою, когда-нибудь не заставили тебя забрать часть денег, которые ты поместил с таким трудом... Мне приходится сказать тебе об этом, так как я страшусь, что все твои усилия будут бесплодны и приведут к недостаточным результатам. Ни ты, ни твои близкие не должны перебиваться кое-как, - вы должны жить прилично. Мне хочется напомнить тебе то, о чем я уже говорила: я мысленно отрекаюсь от всякого рода прав на богатство, какое ты можешь себе составить. Я смотрю на себя как на управительницу, обязанную вести твой дом и надзирать за тем, чтобы во всем было там как можно больше порядка, и я считаю себя воспитательницей наших детей. Тут уж я смело говорю наших детей, ибо не хочу отказываться от своих прав на них. Так вот, мой друг, лишь ради тебя самого, исключительно в собственных твоих интересах умоляю, поразмысли хорошенько! Говорю с тобой как сестра, как друг твой. Не знаю уж, что и сказать, чтобы ты поверил в полное мое бескорыстие. Подумай, подумай о своем будущем! Посмотри, каким способом ты сможешь уменьшить материальное свое бремя..."
"Уменьшить бремя" - это значило порвать с Жюльеттой! Он об этом и думать не желал. Узы плоти стали менее прочны, чем в первые дни, но Жюльетта сохранила все те достоинства, каких Адель не имела и не желала иметь, - она была смелой путешественницей, трудолюбивой переписчицей, искренней почитательницей, воплощенной поэзией. Он все еще слагал благодарственные гимны в ее честь: "Жюльетта, это прелестное имя, запавшее мне в душу, расцветает в моих стихах; ты не только мое сердце, ты вся моя мысль... Если есть у меня некоторое дарование, это ты его породила во мне". А 1 января он написал: