Олимпия Клевская

Дюма-отец Александр

После долгого молчания, которое потребовалось герцогу для раздумья, он наконец сказал:

— Башелье, даю вам мое слово дворянина, что ничего не буду предпринимать без вашего согласия.

— Нет смысла давать мне такую клятву, монсеньер, зато я держу пари, что без моего согласия вы ничего не предпримете.

— Вы меня не поняли, — возразил Ришелье, задетый высокомерием камердинера, но изо всех сил сдерживая досаду, — я просто заверяю, я обещаю вам, что буду ставить вас в известность обо всех своих действиях.

— И я, монсеньер, — смягчившись,

отозвался Башелье, — обещаю рассказывать вам обо всем, что будет затеваться. Впрочем, если бы вы двинулись в этот путь без меня, вы бы и ста шагов не прошли, не убедившись в справедливости моих слов. Любая женщина, которую вы приблизите к королю, чтобы она управляла его государством, стала бы управлять вами куда более властно, чем король. Так будьте же осторожны… Влюбленная, женщина склоняется под игом, оно ей сладостно. Хладнокровная и сосредоточенная на своей цели, она вас использует или раздавит. Берегитесь!.. Нужна простушка, живущая одним днем, знающая, что ей необходимы вы и необходим я, такая, чтобы ее не заботили ни господин де Флёри, ни герцог Бурбонский, ни янсенисты, ни австрийцы: пусть делает для короля то, что королева Испании делает для своего мужа Филиппа. Бог мой, этого вполне достаточно! А Европа так даже считает, что и этого слишком много.

— Знаете, Башелье, в одной вашей гардеробной ума больше, чем во всех моих посольских особняках.

— Вот уж час, монсеньер, как меня беспокоит одно предположение… Ну, так и есть, видите, они принялись оглядываться! Заметили, что мы разговариваем, и удивляются. Вы и я — один на высшей, другой на низшей ступени — два самых главных человека при дворе. Послушайте, расстанемся, это будет разумнее всего.

— С уговором.

— И с условием.

— Башелье, я принимаю ваше условие.

— А я, монсеньер, не нарушу уговора. На том Башелье с герцогом и расстались.

LXIV. ЛЮБОВЬ К ТЕНИ

Пора нам вспомнить, как в то время, когда его величество Людовик XV переходил из театральной залы в салон, Пекиньи под предлогом недомогания испросил у него позволения покинуть Рамбуйе.

Вспомним также, что король всемилостиво соблаговолил дать ему это позволение.

Итак, Пекиньи, не теряя ни минуты, помчался в Париж; он покинул короля в десять вечера, а уже в четверть первого прибыл в Нельский особняк.

Как об этом легко догадаться, после того, что произошло утром, Нельский особняк был тем местом, где менее всего стоило бы искать графа де Майи.

Стало быть, в особняке графа не оказалось.

Пекиньи обратился к камердинеру с такими настойчивыми расспросами, что тот, зная герцога как одного из друзей своего хозяина, шепнул ему:

— Господину герцогу очень нужно увидеть господина графа без промедления?

— Так нужно, — заявил Пекиньи, — что я дам двадцать пять луидоров тому, кто мне скажет, где я могу его найти.

— Значит, господин герцог хочет лишить меня чести оказать ему услугу бесплатно?

— Так ты скажешь мне, где он? — не успокаивался Пекиньи.

— Без сомнения.

— Что

ж! Говори, мой друг, и представь себе, что двадцать пять луидоров я тебе даю за что-нибудь другое.

— Предположим, что так. Ну а господин герцог сейчас в своем особнячке на Гранж-Бательер.

— Отлично!

— Вы там бывали?

— Да; превосходно, друг мой, это все, что мне требовалось узнать.

И Пекиньи отправился туда, сделав большой круг по Новому мосту, так как проезды Лувра закрывались в полночь.

Майи и в самом деле, как сказал его камердинер, находился в особнячке на улице Гранж-Бательер.

Сначала, совершенно оглушенный тем, что произошло между ним и графиней, Майи приказал оседлать ту самую лошадь, которую он испытывал час назад и которую потом отвели было назад в конюшню.

Затем, легко вскочив в седло, он отправился прогуляться по Кур-ла-Рен.

Удар, который нанесла ему графиня, сильно ошеломил его.

Однако молодость, привычка к женской благосклонности, надежда на счастливое будущее быстро утешают мужчин, когда их самолюбие уязвлено неудачей.

Тем не менее на миг граф почувствовал, что он захвачен врасплох.

В этот миг он оказался в положении, до этого ему незнакомом.

Когда ему открылся истинный характер его жены, что произошло крайне неожиданно, в его душу вселилась печаль, природу которой он сам не вполне понимал.

Однако вскоре он понял, что если горькое чувство, зародившееся в Нельском особняке, овладеет его душой, то оно в конце концов возьмет верх и над той отрадой, какую обещал ему особнячок на улице Гранж-Бательер.

Взвесив все, он вознамерился победить Луизу де Майи с помощью средства, находящегося, к счастью, у него под рукой, — с помощью Олимпии Киевской.

Итак, он вновь стал настоящим дворянином 1728 года, то есть человеком эпохи Регентства, отбросил тягостные мысли — так сказать, встряхнулся и около восьми вечера помчался к Олимпии, которую окончательно решил считать отныне своей единственной земной радостью.

Мужчины странно устроены: они вечно ссылаются на пример других, но эти примеры не затрагивают их сознания.

Ведь каждый полагает, будто он слеплен из отличного, нежели у других, лучшего теста и его красит даже то, что в его собственных глазах послужило бы образцом неудачливости у всех прочих.

Скажем, иметь своенравную жену и властную любовницу — чем не двойное несчастье? Майи отнюдь не был глуп, он далеко таким не был. Он равным образом понимал, что если у его жены дурной характер, то это потому, что он предоставлял ей слишком много свободы, в то время как у Олимпии характер может испортиться именно оттого, что он слишком притесняет ее независимость.

Он оставил Париж, чтобы отыскать ее. Случаю было угодно, чтобы он ее нашел тогда, когда, обезумев от отчаяния, она могла отдаться первому встречному. У Олимпии не было желания принести ему в дар свою любовь, она просто сдалась. Майи завладел ею; она стала принадлежать ему. Чего еще он мог бы желать?