Олимпия Клевская
Шрифт:
— Какой? — спросил Баньер.
— Я воспользуюсь их суетными интересами, посредством которых попытаюсь мало-помалу привести их в лоно Господне.
— Гм! — озадаченно пробормотал Баньер.
— Я вот что сделаю, — продолжал Шанмеле, упиваясь лестной для новообращенного члена ордена возможностью изложить свои планы спасения заблудших душ. — У меня есть, осмелюсь так выразиться, друг, хотя он герцог и пэр; я имею в виду господина герцога де Пекиньи, капитана гвардейцев его величества, дворянина королевских покоев, имеющего неограниченную власть над актерами.
— О-о, вот
— Берегитесь, — с улыбкой заметил Шанмеле, — или я назову вас безумцем.
— Продолжайте же, продолжайте.
— На чем я остановился?
— Вы говорили, что приведете актеров в лоно Господне, пользуясь их суетными интересами.
— Именно так.
— Понимаю. Вы добьетесь, что им будут давать хорошие роли, и они из чувства признательности станут благочестивыми. Что ж, не скрою от вас, что эти расчеты мне не по вкусу, да и кроме того, не думаю, чтобы они осуществились.
— Да вы погодите, выслушайте, какой же вы неутомимый говорун! — продолжал Шанмеле, воспользовавшись первым же перерывом в речах Баньера и спеша в свою очередь поведать о своем средстве. — Нет, мой план совсем не таков. Для этого я слишком хорошо знаю комедиантов; давать им роли — ну уж нет! Наоборот, я позабочусь, чтобы те, что у них есть, им опротивели, сделаю так, чтобы эти роли у них отобрали, чтобы театр превратился для них в место сплошных мучений, а когда они от этого устанут, попрошу моего друга герцога де Пекиньи устроить им скромный пансион при какой-нибудь святой обители.
— Ах, так! Прекрасно! Ну и мысль! — вскричал Баньер, забыв о собственном положении, чтобы встать на защиту тех, кого Шанмеле замышлял преследовать. — Откуда, чума на вас, набрались вы подобных мыслей, дорогой аббат? Как?! Вы причините подобные горести тем, о чьих интересах печетесь? Черт бы побрал такие заботы! Если так, я предпочитаю вашу вражду!
— Неблагодарный! — воскликнул Шанмеле.
— Уж теперь-то, — продолжал Баньер, мысленно возвращаясь к надежде, не покидавшей его с той минуты, как здесь появился Шанмеле, — теперь, черт возьми, вы видите, что я не сумасшедший? Поскольку я смог добрых полчаса поддерживать беседу, даже не пытаясь заговорить с вами о себе самом, вы вполне убедились, что я здоров, не так ли?
— Я в этом уверен, — заявил Шанмеле.
— Пожалуй, — не унимался Баньер, — вы с вашими идеями насчет вечного спасения, с вашим желанием заставить всех артистов оставить сцену, как это сделали вы, предпочли бы видеть меня несправедливо заточенным здесь, нежели позволить мне вернуться в театр?
— Право слово, смею признаться, это почти что так! — вскричал аббат.
— Вы это серьезно? — вскричал Баньер.
— Конечно.
— А! Берегитесь же, — произнес узник, глядя на священника с таким выражением, какое могло бы обратить в бегство начальника и стражника и заставило бы попятиться даже самого Мартена. — Этот дом — обитель отчаяния, а оно дурной советчик, господин де Шанмеле! За этими
решетками
И Баньер сделал пугающе выразительное движение.
Шанмеле бросился к нему и в порыве искренней нежности заключил его в свои объятия.
— Вспомните о спасении души, брат мой! — вскричал он.
— Ох, не говорите мне о спасении! — с жаром воскликнул Баньер. — Моя любовь — вот мое спасение!
— Но эта женщина вам изменила, мой друг; из ваших объятий она перешла в руки другого!
— Э, полно! Разве прежде она не перешла из объятий этого другого в мои объятия?
— Брат мой! Брат мой!
— Чего вы от меня хотите?
— Хочу вас убедить, что все это безрассудные надежды, софистика, лишенная почвы.
— Как вам будет угодно, господин аббат, но это так.
— Ну, — сказал Шанмеле, — я начинаю понимать, почему вас посчитали умалишенным.
— И точно зная, что это ошибка, вы, движимый своим недоброжелательством, будете способствовать тому, чтобы заставить меня вынести здесь все муки, уготованные безумцам? — спросил Баньер. — Это было бы не слишком по-христиански, берегитесь, господин Шанмеле, мой товарищ по авиньонским подмосткам, мой преемник в монастыре иезуитов!
— Ну-ну, не будем ссориться, — отвечал добрый священник, глубоко уязвленный подобным упреком. — Увы, я слаб: говоря со мной подобным образом во имя человечности, вы меня возвращаете к понятиям сего извращенного мира и я чувствую, что поневоле растроган.
— О, здесь только каменное сердце осталось бы безучастным! — воскликнул Баньер. — Ведь, в конце концов, вы же видите, что с той самой минуты, как вы появились здесь, как я узнал вас, мне приходится делать над собой огромное усилие…
— Какое?
— Ах, черт! Уж не думаете ли вы, что у меня в мыслях может быть что-либо иное, кроме желания выбраться отсюда? Что на устах у меня есть что-либо, кроме этой мольбы? Вы мне поможете, не правда ли?
— Но как же, по-вашему, я мог бы помочь вам в этом, дитя мое?
— Скажите, теперь, когда я вполне разумно побеседовал с вами, дал ясные ответы на все ваши вопросы, вы, наконец, уверились в том, что меня заперли здесь несправедливо?
— Проклятье! Мне кажется, что да.
— Что ж, это все, о чем я вас прошу. Выйдя отсюда, ступайте к начальнику полиции, к судьям, приговорившим меня, скажите им, убедите их, поклянитесь, что я в здравом уме, что я никогда не был сумасшедшим, и они меня отпустят.
— Я займусь этим.
— Когда?
— Начиная с сегодняшнего дня.
— Отлично!
— Это мой долг, и я его исполню.
— Спасибо.
— Но я боюсь… Шанмеле запнулся.
— Чего вы боитесь?
— Мне страшно, как бы это не привело к переменам…
— В чем?
— В вашем положении.
— Как? Поручительство, данное таким человеком, как вы, основательное, по всей форме поручительство, что я не безумен, изменит к худшему положение того, кого держат под замком как умалишенного?