Олива Денаро
Шрифт:
– Конечно-конечно, – сразу идёт на попятный дородная, – я и сама сюжет только по слухам знаю...
– Остаётся надеяться, что темперамент у твоего супруга не такой вялый, – вставляет тощая, на сей раз даже не пытаясь скрыть смех.
– А даже коли и так, Олива, велика ли важность? Он тебя берёт практически без приданого, ты же, напротив, становишься баронессой, – добавляет синьора. – Учитывая историю, в которую ты впуталась, стоит поблагодарить святую Риту...
– Святая Рита помогает отчаявшимся, – заявляю я, не
Сёстры умолкают. Слышен только материн кашель, так похожий на смех.
– Любовь! – раздражённо бросает синьора Шибетта. – Какая нынче молодёжь романтичная пошла, верно, Амалия? Родителей надо слушаться, вот что! Небось Патерно и слова отцу поперёк не сказал, когда тот его из города вышвырнул! До чего же всё-таки эти нувориши самонадеянны! Поди пойми, кого он за сына прочил, – может, принцессу? А как узнал, что тот глаз на бесприданницу положил, даже наследства лишить грозился. С другой стороны, от этого юнца у него одни несчастья, от крови его горячей. Да только ежели такое дело, уже ничего не попишешь: знай дочерей запирай.
– Нос из дому показала – считай, пропала, – кивает дородная.
– Сегодня перед ним красуешься, завтра – конечно, у парня слюнки потекут, – добавляет тощая. – Сперва голову вскружила, а после от ворот поворот, вот он злость-то и вымещает. Нужно уметь себя в руках держать.
– На моей дочери греха нет, – вмешивается мать, прервав наконец молчание. – Олива только в том и виновата, что у неё достоинств многовато... и поклонников тоже, – добавляет она, с ехидной улыбкой поглядывая на Мену и Нору.
На этом разговор обрывается. В гостиной слышно лишь, как один за другим выскальзывают из материных пальцев засахаренные орешки, с глухим стуком падая на салфетку. Когда мы уходим, нас больше не приглашают читать розарий и не поручают шитья. Мать годами молча сидела на деревянной лавке, а сегодня всего из-за одной фразы потеряла свою лучшую клиентку. Это её подарок мне на свадьбу.
Мы под ручку идём к дому, а когда сворачиваем на грунтовку, видим, что навстречу, размахивая руками, бежит Козимино.
– Нам огород засолили! Мы с папой с рынка вернулись, глядь – всё водой залито.
– Боже милосердный! – отшатывается мать. – Что же это делается? Как?
– Мешок соли бросили в колодец, а после залили огород! – он опускает покрасневшие глаза, вытирает руки о штаны. – И ведь никто ничего не видел! В беде нас бросили!
34.
– В каком это смысле «отложить»? – вопит мать.
– Успокойся, Амалия, – пытается урезонить её Неллина, понижая голос.
– И узнать об этом я, конечно, должна вот так, прямо посреди рынка, за две недели до свадьбы?
– Но ведь новости совсем свежие, – оправдывается та. – Я сама только утром узнала. Колонна сообщили, что состояние баронессы ухудшилось. Стоит
Мать трёт глаза рукой, не в силах даже выругаться по-калабрийски: нехорошо, на людях-то.
– Он должен был сообщить нам лично. Как в наш дом на помолвку приезжал, так и сейчас должен был сам обо всём рассказать.
– Единственный сын, Амалия! Да он от материнской постели не отходит! – объясняет Неллина, уводя нас на пустынную улицу, подальше от толпы. Я тащу мать за руку, будто капризную девчонку.
– Он что, передумал? – спрашиваю. – Уже не хочет на мне жениться, да? Скажи мне правду, Нелла...
– Что ж ты говоришь такое, доченька! Несчастье у него, нам должно сочувствие проявить...
– Никак им про наш огород кто донёс? – вмешивается мать.
– Какой ещё огород? Не понимаю... – экономка недоумённо переводит взгляд с неё на меня и обратно.
– Да всё Сальво! Вечно в облаках витает! Пару недель назад по ошибке рассыпал соль вместо удобрений, ну, и загубил кое-что на корню. А люди-то у нас такие, сама знаешь: шьют-вышивают, из рассказа целый роман нашивают.
А я вспоминаю лицо отца, когда он бродил среди погибших растений. Только и осталось, что четыре хворостины да дохлые куры, сказала мать, едва мы вошли в дом. Плюс несколько лир, которые дала Шибетта: плата за желчный ответ после стольких лет глотания яда. Может, она решила, что отныне заботиться о нас станет Франко? Но теперь и эта колонна дала трещину.
– Ты что же, Амалия, считаешь, будто такую знатную семью может расстроить пара сгнивших помидоров на клочке земли размером с носовой платок? Бояться тут нечего, люди серьёзные. Да и Франко не из тех, кто из-за пары угроз от своего слова отказывается.
– Угроз? – мать закрывает лицо руками. – Что ты такое говоришь, Неллина? Кто ему угрожал?
– Не ври! Ничего я тебе такого не говорила! – визжит перепуганная экономка, вытаращив глаза. Потом, завидев в конце улицы священника, всплёскивает руками: – Прости, Амалия, мне бежать пора, дону Иньяцио обед готовить. Всё будет хорошо, ты только не волнуйся. И ты, Олива, тоже не переживай: свадьба не за горами, нужно просто немного потерпеть. Ты ещё так молода! Сколько тебе?
– Второго июля шестнадцать стукнет...
– Ровно через месяц? Умница какая! Дон Иньяцио, дон Иньяцио! – машет она священнику, делая знаки остановиться. Тот, ничего не подозревая, шагает ей навстречу, но увидев рядом нас с матерью, опускает глаза, и Неллина, успевшая перехватить его на полпути, поспешно уводит дона Иньяцио прочь.
Мы остаёмся одни.
– И ведь даже домой к нам не зашла, до того боится, – шепчет мать, качая головой, словно самой себе что-то доказывая. – Бедная моя доченька, – повторяет она, пока мы не уходим, – бедная доченька!