Олива Денаро
Шрифт:
В конце года к нам в класс зашёл директор, объявивший, что синьорина Розария перешла в другую школу, а её место вскоре займёт новый учитель. И пошли молоть злые языки, вечно знающие всё и ничего: что, дескать, был у неё любовник, и даже не один; что состояла она в интимной связи с юношей много её младше; что забеременела и тайно избавилась от ребёнка; что спуталась именно с директором, по каковой причине и вынуждена была покинуть Марторану. Директор, впрочем, своё место сохранил.
Глядишь, она и в этот сарай захаживала, и сидела в самом первом ряду, рядышком с Лилианой, разглагольствуя у всех на виду и время
— А о женщине, которая работает, что скажете? — спросил в какой-то момент Кало. Он говорил не на диалекте, а по-итальянски, старательно проговаривая каждый слог — совсем как Клаудио Вилла, когда поёт «Mamma son tanto felice» [8] . Как и после других вопросов, поначалу никто высказываться не стал. Слышен был только тихий, будто дуновение ветра, шепоток: это собравшиеся почти беззвучно отпускали комментарии. Какой-то парень хихикал, толкая локтем соседа, немногие присутствующие женщины глядели в пол, даже Лилиана, оторвав ручку с бумаги, замерла в ожидании. Потом кто-то решил пошутить, просто чтобы рассмешить остальных.
8
«Мама, я так счастлив» (итал.)
— Женщина, Кало? И кем же может работать женщина? — начал плотный коротышка, со спины напоминающий галантерейщика, дона Чиччо.
— В берсальеры [9] податься? — предположил верзила в углу, подмигнув соседу.
— Не знаю, — пожал плечами Антонино Кало, не меняя тона. — А вы-то что думаете? Может, есть и более подходящее занятие?
Все молчали, словно впервые осознали то, о чём никогда раньше всерьёз не задумывались.
— Прислугой в чужом доме, — бросил молодой мужчина в синей куртке.
9
Горнострелковые полки в итальянской армии.
— Точно! Шить, другим женщинам причёски делать, по дому всякое… — закивал другой, сидевший напротив.
— Значит, вы считаете, что женщины могут работать только дома? — переспросил Антонино Кало, не давая понять, что думает сам. Он снова предоставил собравшимся возможность высказаться, но теперь, когда у них зародились сомнения, смешки стихли.
— Есть профессии, которые женщинам не подходят. Ответственные, вроде судьи или адвоката. Можете себе представить адвоката в юбке? — снова спросил тот, что был похож на дона Чиччо.
— Да скорее мир кверху дном перевернётся, — поддакнул его сосед.
— А почему, спрашивается, — вмешалась Лилиана, — нельзя изменить закон, чтобы женщины тоже могли занимать должности в судебной системе?
— Тут не в законе дело, — ответил кудрявый брюнет с цветком жасмина за ухом, которого я раньше не встречала, — а в самой женской природе, которая отлична от мужской. Женщина переменчива, капризна, по нескольку дней в месяц рассеянна.
— Но ведь учительницей женщина работать может, — возразила Лилиана. — А раз она может работать учительницей, что тоже очень ответственно, то и с другими профессиями справится.
— Учительницей? Это как та рыжая, которая с каждым встречным-поперечным дружбу водила? — подмигнул кудрявый и, достав из кармана апельсин, принялся подбрасывать и ловить его. Мужчины вокруг рассмеялись, а я почувствовал, что щеки горят, будто меня по ним отхлестали.
— Вот же бесстыдница была! — буркнула женщина рядом со мной.
— Да Вы же просто завидуете! — не сдержавшись, прошипела я сквозь зубы.
— Кому это я завидую? — взвизгнула она.
— Кому-кому… Только и умеете, что языком кружева плести да напраслину возводить на тех, кого даже и не видали! — мой голос дрожал от гнева.
— С каких это пор у нас всяким соплячкам слово дают?
— А с тех же самых, что и старым кошёлкам!
Все обернулись, уставившись на меня. Лилиана что-то зашептала на ухо Кало, который только теперь заметил моё укрытие.
— Пожалуйста, Олива, говори, мы тебя слушаем.
— Да нечего мне сказать… — смущённо пробормотала я.
Но тут Лилиана махнула мне рукой через весь зал: давай, мол.
— Синьорина Розария, учительница… — начала я и запнулась.
— Она была твоей учительницей? — спросил Кало, сделав пару шагов в мою сторону. Я нерешительно кивнула. — Стало быть, ты её хорошо знала?
— Она вела у нас четыре года. Потом ей пришлось… уехать, — я оглядела мужчин, чтобы выяснить, кто из них по-прежнему готов был высмеять каждое слово, кто нет. Антонино Кало не торопил, ждал, пока я продолжу сама. — Синьорина Розария была прекрасным педагогом, а никакой не бесстыдницей. Мы с ней выучили таблицу умножения, спряжение глаголов, синтаксический разбор, и про древних римлян, и столицы провинций…
Все молчали. Кало так и стоял лицом ко мне, ожидая, что я продолжу.
— А ещё она говорила, что женщина и мужчина равны. Что женщины должны пользоваться теми же правами и свободами…
— Вот ведь бесстыдница! — расхохотался тот, кудрявый, снова сунув апельсин в карман. Теперь, когда он на меня уставился, я его узнала: это был сын кондитера. В детстве я как-то зашла в их лавку, а он, бывший чуть старше, улыбнулся мне из-за прилавка, потом воткнул кончик ножа в рикотту, смешанную с сахаром, и дал попробовать. Сладкая масса растаяла у меня на языке, и я почувствовала тепло в животе. С тех пор мы больше не виделись, а из сладостей я больше всего полюбила миндальное печенье.
— Будьте добры говорить по очереди, попросив предварительно слова, — невозмутимо осадил его Кало. — Пожалуйста, Олива, продолжай.
Это придало мне духу:
— Если синьорина Розария и была бесстыдницей, то не из-за того, о чём говорите вы, а лишь потому, что стыдиться ей было нечего: она никогда и никому не причинила вреда. Это вы причинили ей вред.
Тот, с апельсином, улыбнулся мне и сделал вид, будто хлопает. Мужчины снова принялись перешёптываться, старуха рядом со мной закуталась в шаль и вышла. Собрание подошло к концу, но больше никто не расходился: все ждали слов Кало.