Оливия и Смерть
Шрифт:
Пабло пожал плечами и откинулся в кресле, скрестив длинные ноги.
– Не понимаю. Кстати, а как называется твоя опера? О чём она?
– Мы назвали её "Оливия и Смерть".
Молодой тореадор вздрогнул и повернул голову, их взгляды встретились.
– Оливия, – сказал он. – Вот оно что. Не думаю, что ей действительно хотелось умирать.
Патрик, которого это знание мучило вот уже второй год, вздохнул.
– Уверен, что нет. Но эта опера – не для мёртвых, а для живых. Для тех, кто остался на грешной земле нести крест своих утрат. Уже то, что эти стихи были написаны, служит мне большим утешением.
Юноша
– Чего мы будем стоить, если совсем утешимся? Это страсть делает нас живыми – любовь, скорбь, ненависть, надежда… Тихая печаль – всё равно что тлеющая болезнь: ты не вполне жив и не совсем мёртв.
Стихотворец рассмеялся, смех получился не слишком весёлым.
– На взгляд здешних людей, ты дикарь, Паблито! Здесь не живут страстями, здесь ходят на службу и посещают мессу. Всё остальное протекает за закрытыми дверями. Прежде мне казалось, что стоит заглянуть туда – и там действительно обнаружатся страсти, интриги, тайны, – всё то, о чём пишут в романах. Но вот уже год, как я в столице и при дворе, и могу сказать тебе, мой друг, совершенно определённо: за дверями – всё та же рутина и всё та же обыденность. Этот мир слишком стар, чтобы в его жилах по-прежнему бурлила кровь.
Пабло поднялся, на его губах неожиданно заиграла улыбка.
– Этот мир велик, Патрик. Старое вино не бродит, но будит внутри нас таких затаённых химер, о которых мы и не подозреваем на трезвую голову. Я хочу взглянуть на вашу оперу. Возьми меня с собой в театр. И, кстати, я забыл спросить. Кто играет Оливию?
Магде Тайнер недавно минуло тридцать лет, из них пятнадцать она отдала вокалу. У неё было нежное и одновременно сильное верхнее сопрано, в котором, к счастью, напрочь отсутствовали визгливые нотки, столь характерные для высоких голосов. Она не являлась примадонной, не была избалована вниманием, ей чаще всего доставались вторые и третьи роли, она прекрасно умела оттенять других. Сейчас же, когда ей нужно было самой выйти на первый план, она смертельно боялась, и ноты падали в тишину зрительного зала, как мёртвые бабочки. Её муж Теодор, которому прежде случалось петь и партию Орфея, и арии Себастьяна, с жалостью наблюдал за ней из партера.
Увидев Патрика, Гунтер Лоффт со стоном бросился к нему.
– Ужасно! – вскричал он. – Вот так гибнут все гениальные замыслы! Это не Оливия, это какая-то тряпичная кукла. А Бертрам? Я потратил неделю, уламывая этого бездельника Тео – ради чего, спрашивается? Ради того, чтобы он выполз на сцену и изобразил блеяние умирающего от голода барана? Видит Бог, Патрик, я готов бросить всю эту затею!
– Даже и не думай, – отозвался поэт как можно беспечнее. Он поднялся на сцену и встал рядом с приунывшей Магдой.
– Я хочу представить вам всем моего друга, – сказал он, жестом указывая на высокую тонкую фигуру, неторопливо шествующую по проходу между кресел. – Его зовут Пабло Мендоза, он будет тихо сидеть в третьем ряду и никому не помешает.
Патрик выразительно посмотрел на своего спутника. Тот изобразил лёгкий поклон, одновременно ухитрившись пожать плечами, и устроился в одном из кресел. Гунтер со вздохом дал знак продолжать репетицию.
Дирижёр постучал палочкой по пюпитру, расслабившиеся было музыканты завозились на своих местах, поудобнее пристраивая инструменты. Прозвучали последние такты
– В саду Господнем роз не счесть,
Блистающих красой,
И лилий царственных венцы
Освящены росой.
Я, как Господень сад, чиста
Среди родных лугов,
Ещё не ведали уста
Мои любовных слов.
Тонкие руки Магды поднялись в неловком жесте и тут же безжизненно упали. Патрик обнаружил, что тоже смотрит на неё с жалостью, которая за последние две недели стала уже почти привычной. То, что раньше пробуждало в нём боль от невозможности воплотить свой замысел так, как он желал, теперь вызывало лишь тупую апатию. Он не знал других женщин, которые бы больше подходили на эту роль, и не знал средства разорвать невидимые путы, мешавшие Магде. На лице Гунтера, стоявшего поодаль, застыло похожее страдальческое выражение. Расстроенный Тео нервно зевал.
Магда оборвала арию на полуслове, музыка звучала ещё с минуту, постепенно сходя на нет.
– Я не могу, – всхлипнула певица. Пасторальные декорации позади неё придавали каждому её жесту и каждой интонации подчёркнутую театральность. – Мне кажется, я теряюсь на этой огромной сцене. Мне кажется, что каждая нота моего голоса фальшива, а жесты неестественны. Как будто я – забытая кем-то на полу марионетка…
– И хотел бы утешить тебя, да нечем, – сварливо отозвался Лоффт. – В этой сцене кордебалет не предусмотрен. Ты здесь одна, это твой разговор с собой и с окружающей натурой. Вкладывай в него что хочешь, но если публика заснёт на этом месте, тебе вряд ли удастся блеснуть в финале.
– Не ворчите на неё, Гунтер, – вступился Тео. – Вы думаете, легко оказаться на сцене в одиночестве после того, как ты столько лет кому-то подпевал?
– Я ничего не думаю, – угрюмо ответил музыкант. – Вернее, единственное, что я думаю – это то, что вам обоим выпал счастливый случай показать себя, и вы его благополучно провалили.
– Дай Магде отдохнуть, несчастный брюзга! – вмешался Патрик, видя, что музыкант вот-вот вспыхнет, и зная, чем это грозит едва рождающейся опере. – И потом, разве обязательно начинать с самой первой сцены? Пусть пока поработают Тео и… Ты так никого и не присмотрел на роль Смерти?
Гунтер, начавший было успокаиваться, вновь ощетинился.
– Ну, знаешь ли, с теми требованиями, которые ты мне выдвинул, мы можем искать ещё долгие годы! Все здешние басы уже разобраны, они предпочитают работать с более известными постановщиками. Я, конечно, могу поискать и по кабакам, но будь готов к тому, что нас после первых же тактов вытолкают взашей.
Патрик махнул рукой, прерывая его:
– Бог с ним! Пусть поработают Тео и хор на площади. Магда, милочка, посиди со мной, успокойся!
Сникшая Магда в белом платье спустилась в зал, а на сцену поднялся её муж в сопровождении нескольких актёров помельче рангом, изображавших горожан. Дирижёр не стал дожидаться, пока Лоффт подаст знак начинать, оркестр заиграл лирическую песню, и Тео неожиданно бодро начал свою партию:
– О город виноградных лоз,
Струящихся с колонн седых!
Приют красоток молодых,
И родина пьянящих роз!
Сладка мне память детских лет,
И каждый камень мне знаком.
Здесь родина, здесь отчий дом,