Омут
Шрифт:
— Юра! Я не хочу ссориться. Я исстрадалась. Я истеричка, наверно. Подумай, нужна ли я тебе? Подумай.
— Я думаю об этом всю свою сознательную жизнь!
— Сейчас все изменилось. И жизнь, и все.
Барановский искал встречи с Юрием, но встретил его «случайно», на набережной, где до революции играл в ротонде духовой оркестр, а в девятнадцатом пушки снесли колоннаду, и остатки ее полукругом возвышались среди сорной травы, напоминая развалины
Юрий стоял у парапета и смотрел на водоросли, щупальцами спрутов скользившие по гранитным камням причальной стенки.
— Здравствуйте, господин поручик.
Муравьев вздрогнул и обернулся в изумлении.
Барановский, напротив, смотрел, будто ничего необычного не произошло.
— Вы удивлены. Это естественно. А я нет. Я знал о вашем возвращении.
Юрий даже не нашелся, как обратиться к Барановскому. Не величать же его, в свою очередь, господин подполковник!
— Это в самом деле вы?
— Понимаю. Я разочаровал вас. Обещал сражаться под Парижем, в Америке, а сам здесь… Что поделаешь… Судьба странная штука. Спасла вас от красноармейской пули, а меня свалила в тифу, чтобы мы снова встретились.
— Как вы узнали, что я здесь?
— Это просто. От вашего квартиранта, господина Воздвиженского. Но как вам удалось избежать смерти?
— Косвенно я обязан вам. Пока за вами гнались, подъехал какой-то высший чин и заявил, что расстреливать пленных в Красной Армии строго запрещено.
— Вы не представляете, как я рад. Поверить не мог. К глубокому сожалению, я не мог прийти к вам в дом.
— Вы… нелегал?
— Можно сказать и так. Хотя и не сменил фамилии. Но, если наше знакомство вас компрометирует…
— О чем вы говорите!
— Я не сомневался. Мы можем немного побеседовать?
— Конечно. Это такая встреча!..
— Спасибо, Юра. Тогда поднимемся. Наверху не так многолюдно.
Они подошли к каменной лестнице, тянувшейся по склону вверх, в город, и начали не спеша подниматься по истертым плитам-ступеням.
— Однажды я видел мельком вашу невесту. Конечно, она не узнала меня в этом шутовском облачении, да и вряд ли запомнила с того дня, когда я занес ей ваши стихи и часы… Но я видел ее и, надеюсь, она и ребенок в добром здравии?
— Как раз о них я думал там, внизу, когда вы окликнули меня. Таня здорова, а наш мальчик умер.
— Это большое горе.
— Оно не случилось бы, одержи мы победу. А вы, простите, не отказались от борьбы? Впрочем, я понимаю, это нескромный вопрос.
— Что же нескромного в том, если офицер спросит у офицера, верен ли он присяге. Я верен. А вы? Считаете ли вы себя по-прежнему офицером?
Юрий заколебался.
Они остановились передохнуть на одной из лестничный, площадок, и Барановский
— Я по-прежнему не приемлю большевизма, но и белое движение себя исчерпало.
— Что же остается?
— Вечен один народ.
Они снова двинулись вверх.
— Вы, кажется, за Советы без коммунистов? Забавный довольно лозунг. Вроде — за дырку без бублика. И вы верите в это пустое место, в эту химеру?
— Но вы же готовы отдать жизнь за свои убеждения?
— Моя борьба реальна. Но я искал вас не для того, конечно, чтобы погрузиться в очередной бессмысленный русский спор. Где вы видите борющийся народ?
— Кронштадт. В Тамбовской губернии…
— Ах, Юра! Оставьте. Есть такая вульгарная пословица: «Хохол взад умен», — Сначала любимый вами народ захватил для большевиков власть, потом поколотил и изгнал нас, а теперь схватился за голову. Поздно. Все эти братишки-матросики, болтуны-эсеры с бомбами, мужичье, прижатое налогами, — это всего лишь глина истории, а не движущая сила. Их ум, как эти солнечные часы. — Барановский показал на столбик с медным треугольником наверху. — Когда небо затягивают тучи и грохочет гроза, они слепы, и доверять им глупо.
— Всякое сравнение хромает.
— Вы интеллигент, Юра. И не понимаете народа. А я из рода тысячелетних крепостников. Я лучше знаю это рабское племя, которое мы в муках совести возвели на пьедестал и сделали из него идола. Или, вернее, идолище поганое.
— Я согласен, что народ темен и развивается медленно, но он бунтарь по природе. Он взбунтовался против нас, теперь он восстал на новых господ. Пусть с опозданием, пусть стихийно… Недавно я оказался в поезде, который подвергся нападению…
— То есть ограблению?
— Разве отнимать жизнь гуманнее, чем отбирать кошелек?
Барановский рассмеялся, облокотившись на столбик солнечных часов.
— Юра! Российское краснобайство неистребимо. Его не выгрызли из вас даже вши в окопах. Да, мне много раз случалось убивать, но никогда грабить. Простите великодушно, так воспитан, предпочитаю восьмую заповедь шестой.
— Но тот, кто организовал нападение, не был краснобаем.
— Я что-то слышал об этой личности. Кажется, его кличка Техник?
— Да. И я его хорошо знаю.
— Вот как?
Барановский спросил очень серьезно.
— Мы были приятелями в свое время. Когда я учился в гимназии. А он в реальном училище.
— И вы узнали его?.
— Он меня тоже.
— И мило поболтали, пока он экспроприировал вашу нетрудовую собственность?
— У меня был только браунинг. Он вернул его.
— Да… Пушкин бы сказал: «И невзначай проселочной дорогой мы встретились и братски обнялись».