Он мой кошмар

Высоцкая Мария Николаевна

Ларионова прищуривается и, перебросив через плечо небольшое полотенце, идет ко мне.

— Что?

— Это была твоя последняя тренировка.

— Не поняла…

— Я тоже была в шоке, когда узнала, что видео, обросшее непристойными слухами, твоих рук дело, — мило улыбаюсь, наблюдая за ее реакцией. Ларионова краснеет на глазах. По ее щекам ползут пунцовые пятна.

— Ты не можешь меня выгнать.

— Могу. Ты либо сваливаешь тихо, либо я ставлю этот вопрос девчонкам на голосование. Пусть они знают героев в лицо.

Анька

сводит брови на переносице, продолжая прожигать меня свирепым взглядом. По ее лицу видно, как она хаотично соображает, что делать дальше. Но вот право выбора у нее больше мнимое, чем реальное.

— Решать тебе, Ань. Только тебе.

Широко улыбнувшись, разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и иду переодеваться.

Спешить особо некуда, но я все равно поторапливаюсь. Больше по привычке.

Сегодняшняя встреча с Андреем слегка сместила ориентиры. Если утром я не могла отделаться от мыслей о краже, то теперь вовсе об этом не думаю. Трогаю застегнутый воротник рубашки и поражаюсь своей смелости, да и смелость ли это?

Плавно перемещаюсь в момент, будто в эту самую секунду расстегиваю мелкие пуговички друг за другом. Насколько сложно было решиться на очередную провокацию? Легко. Очень легко. И самое пугающее, что приятно.

К щекам приливает кровь, пальцы не слушаются, но я продолжаю. Его горячая рука покоится на моей талии, а зрачки расширяются. Отчетливо вижу, как дергается его кадык. Андрей прищуривается.

Меня бросает в жар. Слезы высыхают, превращаются в легкую дымку, что смешивается с потоками ветра. Испаряется.

Внутренний мандраж усиливается, но мне ни капли не страшно. Наоборот. Отпускаю последние тормоза. Смотрю в его глаза, пытаясь увидеть там нечто большее. В голове лишь одна навязчивая мысль — пусть поцелует. Я хочу это почувствовать. Сейчас, именно в эту минуту.

Привстаю на цыпочки, но в то же мгновение одергиваю себя. Усмиряю порыв, прилипая пятками к асфальту. Часто дышу и прячу руки за свою спину. Упираюсь ладонями в холодную стену, запрокинув лицо.

Андрей едва заметно улыбается. Поддевает пальцем одну из оставшихся застегнутой пуговицу на моей рубашке.

От него пахнет чем-то свежим и мятным. Тяну носом этот запах, что до сих пор застрял в памяти, и резко убираю ладонь от своей шеи. До хруста в суставах сжимаю кулаки и, ускорив шаг, спешу к остановке.

На улице начинает темнеть. За последнюю неделю световой день прилично убавился.

Ловлю маршрутку и, откинув затылок на подголовник сиденья, смотрю в окно.

Только сейчас понимаю, что Андрей смог переключить меня. Вытолкнуть из разума тревогу. Последние часы я не вспоминала об отце и тех ужасах, что творятся дома. Мой разум был поглощен мыслями о перепалке с Панкратовым. Очередной близости, от которой по телу проносится россыпь мурашек.

Я боюсь и одновременно наслаждаюсь этим.

Скатываюсь к привычному самокопанию, но никак не могу вычленить

суть. Чего я хочу?

Открываю входную дверь, мешкаю, прежде чем снять пальто. Прислушиваюсь. В квартире тихо. Бросаю сумку на самодельную банкетку и направляюсь в кухню. Очень хочется пить.

Перед глазами встает заплаканное мамино лицо, а сердце замирает.

— Что случилось?

29

Если это он, если это отец, я точно убью его.

В детстве меня часто посещали подобные мысли. Просто избавиться от него самым примитивным и древним способом. Стереть с лица земли, и тогда всем обязательно станет легче.

— Это он? — повышаю голос, но мама начинает отрицательно мотать головой.

Она давится собственными слезами, вытирая щеки и покрасневшие глаза бумажным платочком. На столе лежит десяток таких же скомканных и все еще мокрых салфеток.

— Нет, доченька. Дело не в отце.

— Тогда что произошло? — присаживаюсь напротив, сцепляя пальцы в замок, чтобы мама не заметила, как они дрожат.

Внутри меня вновь пробуждается страх. Его несоизмеримо много. Он преследовал меня всю жизнь, кроме последних четырех лет. Теперь же все начинается сначала.

— Просто… все одно на одно. Еся, меня сократили с работы.

— Как?

— Так бывает, родная. Так бывает.

Мама шмыгает носом и отворачивается к окну.

Долго смотрит на опустевший под вечер двор, а когда поднимается с места, уже не плачет.

— Все будет хорошо, — стискивает мои ладони, — не переживай. Я не хотела, чтобы ты стала свидетелем моей слабости. Найти новую работу не такая уж и проблема. Мне просто обидно. Столько лет…

К своему сожалению и стыду, я не собираюсь ее утешать, потому что просто не умею этого делать. Не могу. Это какой-то врожденный барьер. Неумение сочувствовать.

Я просто сразу же впадаю в ступор, за которым следует немота. Язык прилипает к небу, а в голове пустеет. Ни единой связной мысли. Вот как сейчас.

— Позову девчонок, а ты промой рис, будем есть.

Ужин проходит в молчании. Болтают только близняшки. Рассказывают о школе и прочей ерунде. Пока они делятся впечатлениями от пройденного дня, я ловлю себя на мысли, что не была в их возрасте такой легкомысленной. Не могла себе этого позволить.

В мои двенадцать мне никто не потакал. Я была максимально самостоятельным ребенком. Мама активно бросала все силы на девочек, так как те были еще совсем малышками. Алинка к тому времени уже вовсю готовилась к собственной свадьбе. Иногда мне кажется, что сестра пошла на этот шаг только для того, чтобы сбежать из дома. Избавиться от ответственности за семью и нападок отца. Нести на своих плечах ношу старшей сестры то еще «удовольствие», по крайней мере, в нашей семейке точно.

— Ты совсем не поела, Еся.