Он приехал в день поминовения
Шрифт:
Это казалось сущим бредом. Как мог человек провести всю жизнь в таком абсолютном одиночестве? Неужели он никогда не испытывал потребности в разрядке, в общении с себе подобными?
Даже в Ниёль, в дом кузины, где он родился, Мовуазен ездил не для того, чтобы узнать, как живут родственники, или поговорить с ними. Колетта рассказывала: он тяжело опускался в кресло у камина и неподвижно сидел, пока его двоюродная сестра чистила овощи или прибиралась.
Девять утра. Банк Уврара. Узкое помещение, разделенное надвое балюстрадой из светлого дуба. Объявления о выпуске ценных бумаг.
– Я думаю, нам нет смысла еще раз выспрашивать его,- вполголоса бросил Ренке.- У меня с ним был долгий разговор. Мовуазен появлялся одновременно со служащими. Шляпы не снимал. Он вообще никогда не обнажал головы, словно считал это унизительным для человека, чья фамилия Мовуазен. Он распахивал дверцу, проходил за балюстраду и склонялся над почтой, которую начинали разбирать. Потом садился в кресло Урвара, почтительно остававшегося стоять, и пробегал телеграфные сообщения о курсе бумаг на иностранных биржах. Иногда все тем же толстым красным карандашом набрасывал приказ...
Неужели пройдет целый день, а они так и не обнаружат ни одного человеческого порыва, ни одного перебоя в ритме этой неумолимой машины?
Жиль не посмел поинтересоваться у тетки, как она познакомилась с Октавом Мовуазеном. Вопросы на этот счет задавал ей Ренке, и она ответила с полной откровенностью.
К тому времени ее мать уже стала полным инвалидом. Восемнадцатилетняя Колетта служила билетершей в кинотеатре "Олимпия", что на Плас д'Арм. Одевалась она с ног до головы в черное, и это подчеркивало хрупкость ее фигурки под белокурой шапкой мягких волос.
Каждую неделю, по пятницам, когда в кино меньше всего зрителей, Мовуазен входил в зал после начала сеанса. Билетерши группкой стояли у входа с электрическими фонариками в руках.
Мовуазена отводили в ложу. Иногда он переходил в атаку немедленно. Бра^ билетершу за рукав и шептал:
– Останьтесь.
Иногда выжидал, потом приоткрывал дверь ложи, делал знак...
Вот и все, что было известно о его сексуальной жизни. Правда, успех сопутствовал ему не всегда. От Колетты, например, он ничего не добился, хотя возобновлял свои попытки в течение нескольких недель.
Однажды утром в домике на улице Эвеко раздался звонок. Это был один из служащих Мовуазена. Открыла ему Колетта, занимавшаяся уборкой.
– Здесь живет блондинка-билетерша из "Олимпии"?
– Да, месье. А что?
– Ничего. Благодарю вас.
Так Мовуазен узнал адрес Колетты. Узнал он и время, когда она уходит на работу.
Теперь он поджидал ее на улице, тяжелый, невозмутимый. Это тянулось еще несколько недель. Тем временем Мовуазен сумел купить дом. где Колетта с матерью были всего лишь квартирантками.
– Если бы вы были полюбезней...
В тот вечер, когда он, прижав ее к каким-то воротам, сделал это предложение, она убежала. Месяц спустя он попросил ее выйти за него замуж.
– Я не знала, что делать,- призналась Колетта Полю Ренке.- Он мог согнать нас с квартиры. В его власти было выставить меня из кинотеатра и помешать
Мовуазен ничего не изменил ради нее ни в особняке на набережной Урсулинок, ни в своем образе жизни. Она спала в большой супружеской кровати, рядом с толстым, одышливым человеком. В шесть утра слышала, как он встает и совершает туалет. Видела его только за едой.
Однажды зимой Колетта подхватила тиф, и Мовуазен, смертельно боявшийся заразиться, переселил ее в одну из комнат правого флигеля, которую она занимает до сих пор.
К ней пригласили доктора Соваже. Много недель подряд он навещал ее дважды в день, а когда она пошла на поправку, родилась их большая любовь.
Вспоминал ли Мовуазен о жене, к которой даже не заглядывал из боязни заразиться?
Призадумался он лишь два месяца спустя. Однажды, тяжело ступая и задевая плечами за стены коридора, он проследовал в правый флигель. Услышав взрывы смеха, он нахмурился, а когда распахнул дверь, увидел перед собой счастливых молодых любовников.
– С тех пор он ни разу не заговорил со мной. Он потребовал, чтобы я ела за одним столом с ним. Каждый месяц я находила на своей салфетке конверт с тысячью франков пенсии, которую, женившись на мне, он назначил моей матери...
Одним словом, брак тоже не вывел Мовуазена из его одиночества.
– Я никогда не знала, о чем он думает, - добавила Колетта.
– Вначале я полагала, что он просто скуп, но затем поняла, что это нечто более страшное...
Нечто более страшное!..
Утро было ясное. Жиль шел с Ренке по улице Дюпати к Почтовой площади, и солнце играло на древних камнях ратуши.
В этот час, еще не омраченный дневными трудами и заботами, город казался веселым и радостным. Молодые служанки, не жалея воды, намывали окна квартир и каменные плиты парадных, и за распахнутыми навстречу солнцу рамами угадывалась интимность спален, еще теплых после ночи.
Вот так же своим ровным шагом шел куда-то Мовуазен...
– Сюда, месье Жиль. Сейчас половина десятого.
Ваш дядя садился вот здесь, а зимой заходил в кафе и занимал угловой столик...
Маленькую терраску кафе "У почтамта" окаймляли подстриженные самшиты в зеленых ящиках. Хозяин, еще не умытый и не причесанный, бросил чистить кофеварку и поспешил к дверям. Посреди площади, на цоколе из белого камня, мелодраматически высилась статуя мэра Гиттона в мушкетерской шляпе с пером.
– Что прикажете, месье?
– По стакану белого вина.
Из соседних учреждений доносилось стрекотание пишущих машинок. На втором этаже почтамта, где центральный переговорный пункт, заливались телефонные звонки. Какой-то мужчина, без пиджака, судя по сантиметру на шее - портной, вышел подышать утренним воздухом.
– Так вот, здесь он пробегал три свои газеты и выпивал стакан белого. Он-то добавлял в него "виши", но я подумал, что вам это придется не по вкусу...
Обстановка, атмосфера, шумная городская жизнь - все располагало к оптимизму, но Октав Мовуазен не улыбался, никогда не улыбался. Рабочие в голубых комбинезонах, взваливая мешки на плечо, разгружали машину со льдом.