Он убил меня под Луанг-Прабангом. Ненаписанные романы
Шрифт:
– Я не знаю, – Кемлонг пожала плечами. – Так здесь все говорят.
– Что будет, если я подойду к дереву «табу»? – улыбнувшись, спросил Степанов.
– Старики говорят, что этого нельзя делать: будет горе.
– Прямо сразу, на месте?
– Да. Говорят, что каждый, тронувший это дерево, испепелится.
Степанов пошел к дереву. Его ветви казались руками, открытыми для объятий.
– Нельзя! – снова прокричал попугай, но Степанов уже был возле дерева. Он тронул кору. Она была теплой.
– Хватит, – услышал он голос у
Он обернулся: Кемлонг стояла рядом, закрыв попугаю глаза.
– Зачем ты подошла? Ты же боишься.
– Я боюсь, когда одна.
– А со мной не страшно?
– Нет. Страшно ведь только первым.
– Верно, – согласился Степанов.
– Только вы никому не говорите про то, что трогали «табу».
– Ладно.
– Пошли к хижине.
– Пошли.
– Этот попугай умеет гадать.
– Ну?
– Да. Возьмите какую-нибудь палочку и нарисуйте череп и цветок. Вот здесь, тут хорошая земля.
– Зачем?
– Птица ответит, что вас ждет.
Степанов послушно нарисовал щепочкой на холодной земле, влажной от росы, череп и цветок. Кемлонг опустила попугая на землю и, став перед ним на колени, шепнула:
– Что его ждет, птица? Ну, покажи!
Попугай прокричал что-то пронзительное и долго щелкал клювом – будто подавился. Потом он поджал левую лапу и ткнул своим клювом в цветок, нарисованный Степановым.
– Вас ждет долгая жизнь, – сказала Кемлонг, – видите, он указал на цветение.
– А если б указал на череп?
– О, это очень плохо, – сказала Кемлонг. – Хотя, – она тихо засмеялась, – я бы соврала вам: я бы сказала, что череп по нашим обычаям означает долгую-долгую жизнь, а цветок – это символ прощания и смерти.
– Спроси попугая про любовь…
– Я могу ответить сама.
– Ты знаешь, что такое любовь?
– Конечно.
– Так что же такое любовь?
Кемлонг ответила:
– Любовь – это любовь.
Когда они спускались по тропинке, она сказала:
– Сейчас очень важный год.
– Почему?
– Он двенадцатый. Это год Солнца. Он будет или очень хорошим, или страшным и плохим. Наши старики считают, что в дне двенадцать часов, в году двенадцать месяцев, в цикле двенадцать лет.
– В каком цикле?
– А я не знаю. Они говорят, что сейчас – год цикла, год Солнца. В этом году все звезды зеленые, видите? – она посмотрела на небо, остановившись. – А в остальные годы звезды синие и кажутся маленькими. А во-он та звезда – моя. Я родилась под ней и всегда смотрю на нее перед тем, как лечь спать. Здесь идите осторожней – по жердочке: тут болото.
– Где?
– Давайте руку.
Она повернулась к нему и сказала:
– У вас в глазах отражается моя звезда.
Второй раз Степанов встретился с Эдом в пустыне, километрах в ста от Басры. Там, среди барханов, стоял стеклянный дом странной конструкции. Сюда антрепренер привез немецких танцовщиц, и каждую ночь наряд автоматчиков сдерживал толпу,
Именно здесь шейх – владелец крупнейших нефтяных скважин – назначил встречу американскому, русскому и цейлонскому журналистам. Цейлонец заболел и на встречу не приехал. Поэтому за маленьким столиком, в ложе, нависшей прямо над стеклянной сценой, где танцевали немки, шейх, одетый в традиционный белый бурнус, беседовал с Эдом и Степановым. Он был еще совсем молодым человеком, видимо, очень кокетливым: отвечая на вопросы, он то и дело поглядывал на свое отражение в огромном – во всю стену – зеркале. Говорил он, путая английские, французские и арабские слова. Внизу толстенькая немочка с добродетельным лицом Маргариты исполняла танец живота. Кочевники, которых впускали за огромные деньги вниз, на кресла вокруг сцены, сверлили огненными глазами пухлый живот немки, цокали языками и громко аплодировали, когда танцовщица делала мостик.
– О какой свободе вы говорите? – разглагольствовал шейх. – Посмотрите на мой народ. Они приезжают сюда, за границу, смотреть танец живота, но попробовал бы я разрешить этот танец у нас дома – они бы меня растерзали! Это ж безнравственно – дома! И так упоительно – за границей! Народ темен и полон предрассудков – и этому народу сейчас дать полную свободу? Свобода, дарованная народу, не готовому к свободе, оборачивается кровью.
– Может быть, – спросил Степанов, – народ стоило бы готовить к свободе?
– Посоветуйте, как это делать? – улыбнулся шейх с грустной снисходительностью. – Дать сейчас свободу моему народу – значит отбросить его назад на десятилетия. Свободой воспользуются честолюбивые реакционеры, для которых все зло мира сконцентрировано в стриптизе, ночных барах, где появляются женщины с открытым лицом, и в мужчинах, которые носят европейские костюмы и бреют бороду. Пусть уж лучше меня называют махровым реакционером: я взял на себя тяжкое бремя привести народ к демократии через эволюцию, – шейх снова взглянул на себя в зеркало, – и пусть эту эволюцию охраняет тайная полиция. Ничего, мне это простится в будущем.
Шейх уехал, а Степанов и Эд спустились вниз, в зал.
– Как вам понравился шейх? – спросил Степанов.
– Он интересно думает.
– По-вашему, он думает? Очень люблю думающих людей. На этой земле вообще, по-моему, перестают думать: чем больше люди научились делать, тем они меньше стали думать.
Эд записал слова Степанова в книжечку и заметил:
– Он верно сказал: «Мои люди больше всего ненавидят то, что любят в глубине души».
– Когда монарху нечего сказать – он сыплет афоризмами и цитатами.