Он убил меня под Луанг-Прабангом
Шрифт:
"Ну вот, сейчас, - сказал он себе.
– Вот он рядом".
Но он не успел броситься на бегущего: чья-то стремительная тень метнулась от скалы. Степанов слышал, как человек тяжело упал. Потом он слышал тяжелые удары, и сопение, и стон, а после Ситонг закричал:
– Включайте фары!
Никто ему не ответил, но сопение где-то совсем рядом и тяжелые удары он по-прежнему слышал. Степанов поднялся, подошел к "газику" и включил свет. В белом луче он увидел шофера, который сидел верхом на человеке в серой куртке и бил его сцепленными
– Эй, - негромко сказал Ситонг, - хватит. Он же не двигается.
...Двух диверсантов он уложил наповал, а третий, который ринулся вперед от неожиданно прогрохотавших сзади выстрелов, теперь лежал без сознания на дороге, и шофер по-прежнему яростно колотил его: звук был такой, будто мокрое белье били о камни.
Ситонг раскидал завал, который диверсанты сделали на дороге, шофер менял простреленное колесо, а Степанов сидел возле пленника и смотрел, как тот медленно приходит в себя. Подошел Ситонг, тронул человека ногой и сказал:
– Не наш. Это вьетнамец. Они сюда забрасывают диверсантов из Сайгона.
– Как ты определил?
– По лицу. Разве он похож на нас?
Степанов взглянул на пленника: тот был похож на Ситонга как две капли воды. Хотя, вспомнил он, в Ханое ему говорили, что все европейцы кажутся в Азии похожими друг на друга. "У нас лица разные, а вы все одинаковые, как братья". Степанов тогда удивился: "Но ведь у нас есть блондины, рыжие, брюнеты". Ему ответили: "А мы не смотрим на волосы. Мы смотрим только на форму глаз и на цвет кожи".
– Вставай, - сказал Ситонг пленному и тронул его мыском своих драных кедов.
– Ну!
Пленник лежал не двигаясь, но глаза открыл.
– Что ты с ним говоришь?
– удивился шофер.
– Пусти ему пулю в лоб.
– Вставай, - повторил Ситонг.
Человек по-прежнему не двигался.
– Не понимает по-нашему, - сказал Ситонг.
– Попробуй с ним по-американски.
– Нечего с ним по-американски, - снова повторил шофер из темноты, ему надо пустить пулю в лоб.
– Он пленный, - сказал Ситонг.
– Он диверсант и стрелял нам в спину.
– Он стрелял нам в грудь.
– Какая разница?
– Разницы никакой, - согласился Ситонг, - только он пленный.
– Вы говорите по-английски?
– спросил Степанов.
Пленный сразу поднялся, и лицо его дрогнуло и стало растерянным.
– Кто вы?
– спросил он.
– Патет-Лао, - ответил Степанов.
– А вы?
– Пусть говорит правду, - сказал Ситонг.
– Скажи ему, что у нас мало времени и трудно с местом в машине. Переводи, переводи! Переводи, повторил он.
– Они бомбят наши госпитали. Они заставляют нас говорить так.
– Откуда вы?
– спросил Степанов.
– Ваше имя?
– Я из Гуэ. Меня зовут Нгуэн Ван Хьют. Меня забросили американцы.
Степанов перевел.
– Спроси его - будет он говорить все моему командиру?
– Да, - ответил пленный.
– Конечно.
–
Пленный долго молчал. Это был не молодой уже человек, очень худой, слишком для вьетнамца высокий. Хотя, может быть, он показался таким Степанову из-за худобы.
– У меня же семья, - очень тихо ответил человек, и губы его затряслись.
23.45
– Я не хочу в бар, - сказал Эд.
– Я никуда не хочу, Сара.
– А я очень хочу, - сказала она и прижалась лицом к его плечу, и стало ему от ее прикосновения пусто и горько.
– Не надо, - попросил он.
– Нет, надо.
– Зачем ты прилетела сюда?
Сара отодвинулась, поправила прическу и ответила:
– У тебя есть сын, Эд. У тебя есть семья.
– Я предал самого себя из-за семьи, из-за сына, из-за тебя, - ответил он.
– Ты получаешь деньги, Уолту пока еще не бьют морду из-за того, что его папа бомбит Азию, - чего тебе еще надо? Из-за вас я потерял самого себя - чего вам всем от меня надо?
– Теряют, когда есть что терять.
– Ну вот, видишь... О чем же нам говорить? О чем, Сара?
– Ты ведь сам хочешь, чтобы все наладилось.
– Ненавижу, когда за меня говорят. Если бы я хотел, чтобы наладилось, я бы сказал тебе об этом. Кто из нас двух лучше знает меня: я или ты?
– Я.
– В каждом человеке живет много людей. Ты знаешь меня одного, мой радист - другого, мальчик - третьего, лаосцы - четвертого, а я - знаю себя пятого. И все мы разные. Ты всегда хотела, чтобы я был одним. Тебе надо было выйти замуж за клерка из рекламного бюро: они отличаются спокойной одинаковостью, а человек, который пишет или снимает, - обязательно должен быть психом. Ты этого никогда не могла принять, я шокировал тебя тем, что я был таким, каким был, а не был таким, как все.
– Ты изменял мне, Эд. Ты предавал меня с потаскухами, а я всегда была тебе верна.
– Сосуществование - это отнюдь не любовь, Сара, но любовь - это обязательно сосуществование! Любовь предполагает уважение к индивидуальности. Иначе - получается ярмо собственности. Ты считала меня своей собственностью, а человек принадлежит только самому себе.
– Я всегда была верна тебе, Эд. И меня никогда не тяготила эта верность.
– Что ты кичишься этим?! Что - верность?! Медаль за храбрость? Счет в Лозанне?! Когда верность делается тиранией, так лучше пусть будет взаимоуважительная неверность.
– Тебе всегда хотелось, чтобы я изменила тебе, я знаю. Ты всегда по ночам расспрашивал меня: "Как тебе было бы с другим? Представь, что я другой..."
Стюарту вдруг стало мучительно гнусно: так ему было однажды, когда он пошел в клинику - смотреть аборт. Он писал повесть, и ему надо было описать аборт. Он после этого уехал на два месяца во Флориду и пил, не просыхая, чтобы забыться.
– Ты все помнишь, Сара, - сказал он, - у тебя прекрасная память. А я, когда спрашивал тебя о чем-то ночью, не помнил ничего днем...