Он убил меня под Луанг-Прабангом

Семенов Юлиан Семенович

Пусть дожди, пусть туман,

Но ты...

жди...

Жди...

жди...

Потом к микрофону подошел монах Ка Кху. Степанов и Кемлонг вышли из пещеры. Млечный Путь запрокинул свои руки, словно в плаче по этой скорбной земле. Ночь была безмолвной и холодной. Черные скалы вокруг были особенно рельефны и близки из-за алюминиевого надменного света луны.

– Здесь есть такие пещеры, - сказала Кемлонг, - в которых песни звучат по-разному.

– Покажете?

– Пошли.

Она взяла его за руку и повела через лощину по едва заметной тропинке к тому месту, где шумел ручей. В густой темноте

плавали зеленые точки светлячков. Вход в пещеру был низеньким - Степанов ударился лбом, и Кемлонг испуганно спросила его:

– Больно?

– Очень, - ответил он.

– До крови?

– Сейчас упаду, - сказал Степанов и застонал.

Кемлонг взяла его голову обеими руками, приблизила к себе и сказала:

– Ничего нет.

Степанов засмеялся:

– Я пошутил.

Кемлонг погладила пальцами то место, которым он ударился, и сказала:

– Сейчас все пройдет.

– Уже.

– Что?
– не поняла она.

– Прошло.

– Ну, пошли.

И они шагнули в гулкую кромешную темноту.

– У вас нет фонарика?
– спросила Кемлонг.

– Есть. Зачем?

– Просто так. Вы станьте здесь, а я отойду вот туда.

– Куда?

– Здесь есть уступ.

– Вы как кошка - видите в темноте?

– А разве кошки видят в темноте?

– Еще как.

Кемлонг усмехнулась:

– Не зря, значит, женщин считают кошками.

Она запела, и голос ее сейчас был совсем иным - низким и гулким.

– Теперь пойдем дальше, - сказала она, - в следующей пещере будет иначе.

– Я ничего не вижу, Кемлонг.

– Я тоже, - улыбнулась она.

Степанов слышал ее шаги, а потом почувствовал ее рядом с собой близко-близко.

– Когда война, - шепотом сказала она, - очень хочется любить кого-то, кто сильнее.

Степанов чувствовал, что она хочет, чтобы он обнял ее. Это всегда чувствуешь.

Она вздохнула и сказала:

– Пошли в следующую пещеру. Я ее зову веселой.

Кемлонг снова взяла его за руку и повела за собой.

– Здесь опустите голову. Сейчас повернем налево. Вот здесь. Стойте.

Она отошла от Степанова, и он услышал иной голос, повторявшийся разнозвучащим эхом:

Какая же она, любовь?

Огромная, как облако, или маленькая,

как опавший лист?

Кто видел ее - глаза в глаза?

Никто, никто, никто...

А счастье какое? Светлое, как утро,

или пронзительное,

Как одинокие сумерки?

Кто ответит мне?

Эхо, мое эхо, только эхо...

00.40

– Мы с тобой люди разных скоростей, Сара. Каждому человеку сообщена своя скорость. Так вот, наши скорости, как выяснилось, не совпали.

– Пойдем танцевать, Эд. Бог с ними, со скоростями.

– Я не хочу танцевать.

– Я прошу тебя, Эд... Я тебя очень прошу...

– Я не буду танцевать, - повторил он и сразу же подумал: "Зачем я говорю с ней так? Ведь она - единственный человек на земле, который меня любит. Она знала меня вывернутым наизнанку и все равно любит меня. Она знала про всех моих баб и все равно любила меня. У меня у самого комплекс неудовлетворенности - при чем здесь она?"

– Ну, представь себе, что я вернулся, Сара. Что будет?

Она ответила:

– Не знаю.

– Хорошо, ты не знаешь... Тебе легко ничего не знать. Ты всегда пряталась

за мою спину: "Эд все знает, он что-нибудь придумает!". А как быть с Уолтом? Как быть с нашим мальчиком?

– Что - мальчик?! При чем здесь мальчик? Не прячься за Уолта. Поживет с отчимом - в конце концов.

– Это запрещенный прием.

– Почему? Ты можешь делать мне больно, а когда я говорю правду - это запрещенный прием?

– Сара, я живу на этом свете только для того, чтобы могли жить вы.

– Ты врешь. И самое отвратительное, что ты сам веришь в эту ложь! Мы здесь ни при чем: ни Уолт, ни я. Ты же все время ищешь! Себя, свою литературу, правду, ложь! А главное - ты ищешь ту, которая тебе нужна, которая вернет вдохновение, съеденное твоим безденежьем и моими скандалами. Ты же сам сказал мне, что у каждого мужчины есть своя женщина-мечта. Вот ты и ищешь эту мечту, а из-за того, что их нет на свете, этих женщин, ты мечешься, а я схожу с ума и старею, разрываясь между собой, Уолтом и тобою. Это так жестоко и нечестно, Эд. Я ни о чем тебя не прошу. Я хочу правды. Понимаешь? Правды и определенности. Я же обыкновенный человек, Эд... Я не могу как ты... Я хочу обыкновенного маленького счастья, а оно всегда маленькое - это настоящее счастье. Большим бывает только горе.

Когда ему стало совсем плохо, он поехал к знаменитому писателю. Он так запутался в простых сложностях этого мира, что решил поехать к тому знаменитому писателю, который жил безвыездно у себя на ферме: издатели сами приезжали к нему по первому же вызову.

– Научитесь смотреть вокруг себя, как биолог, препарирующий лягушку, - говорил тот, расхаживая по громадному холлу, отделанному мореным дубом, вывезенным из старинного британского замка.
– И не лезьте на стенку. Не ищите ничего в сфере чувствований. Мир определяют формы собственности. Я сделал обрезание этой мудрой марксистской догме. Мы отменили рабство, это было непопулярным по форме, но суть рабства царствует в мире: из каждых двух один мечтает быть собственником другого. Это повсеместное явление: в любви, стоматологии, ядерной физике, сельском хозяйстве. Это справедливо. Стюарт, это справедливо, как ни грустно мне это говорить. Иначе и не может быть, потому что тогда начнется хаос. Что будет с деревьями, если они перестанут принадлежать земле? Или с вашими руками, если они перестанут принадлежать туловищу? Наша демократия - это хаос, но при этом же преддверие научно продуманного, демократичного по форме рабства. Мы все на грани рабства, Стюарт. Нам говорят, что мы свободны, и нам лгут, но если нам скажут правду, если нам скажут, что мы - рабы, - о, вы поглядите, какая тогда начнется потасовка!

Эд слушал писателя и чувствовал острую ненависть к этому человеку в красной дырявой нелепой кацавейке, который расхаживал по своему громадному барскому холлу и, потешаясь, говорил о том, что терзало мозг и сердце Стюарта.

– А что же делать?
– спросил Эд.

Писатель долго смеялся.

– Откуда я знаю, - ответил он, по-прежнему смеясь.
– Я не знаю, что надо делать. Все равно вы ничего не поделаете с безумием этого мира. Лучше смотрите на это безумие со стороны и помните: нет на свете ничего страшнее, как неудачники-правдолюбцы. Они всегда торопят процесс, а исход один - кровь. Так лучше пусть это будет после нас, а?