Он украл мои сны
Шрифт:
Зачарованный, Андрей дал ей довести сцену до конца. Наблюдая за церемонными движениями совершенно голой девушки, он с удовольствием отмечал, что такое сугубо публичное зрелище, как театральная сцена, разыгрывается перед ним одним.
«Когда в далёкий путь, величествен и странен,Чрез Тихий океан пустился англичанин»,
А она меж тем, начав новое выступление, любовалась в зеркало своими молодыми, недавно расцветшими грудями, своим легким станом, чуть худощавыми изящными руками с тонкими запястьями, стройными ногами и воодушевлялась,
Он приподнялся на постели, опершись на локоть, и громко сказал:
– Ну, а теперь иди, иди же ко мне!
И Таня, вся зардевшаяся и оживленная, скользнула к нему:
– Так ты думаешь, что я не люблю тебя!..
Покорная и разомлевшая, она запрокинула голову, подставив его поцелуям глаза, осененные длинными ресницами, и полуоткрытый рот, в котором влажно поблескивали зубы.
Вдруг она вскочила на колени. В устремленных в пространство глазах застыл немой вопрос. Она явственно увидела мать, что-то, как в немом кино, говорившую, и Таня прочитала по её губам: «Таня! Выбрось Андрея из головы – он не будет хорошим отцом для твоих детей! Таня, дочь… я не могу себе представить, что было бы сейчас со мной, если бы я в своё время вместо папы Вити выбрала какого-то женатика…» Из Таниного горла вырвался стон, протяжный и жалобный, как звук органа. Отвернувшись, она глухо сказала:
– Пойдём на кухню. Попьем чай. Просто попьем чай.
Накинув шелковый халат, она выскользнула из комнаты.
Андрей недоуменно уставился в пустой дверной проём, затем перевёл взгляд то место, которое сильнее всего пострадало от Таниной выходки. Он мысленно выругался. Ох уж эта непокорная одалиска, по своеволию равная больному зубу. Однозначно: в ней проснулась определенная тяга к замысловатым сюжетам. Что за игру она затеяла?
Трусы надевались с трудом… да… какие великие надежды возлагались на эту встречу! Он вышел на кухню – всклокоченный, неудержимый, в глазах его зримо наливались гроздья гнева. Таня накрывала на стол – чашки, блюдца, сладости, уже закипевший чайник. В её поспешной устремленности, в небрежно завязанном халате и в растрепанных волосах чувствовалась подлинная взволнованность.
Андрей возмущенно выдал километры сравнений и интерпретаций произошедшего, Таня слушала, тревожно на него поглядывая. Нынешняя ситуация явилась закономерным развитием тех инстинктов, которые зашевелились в ней еще год назад, когда она задумалась о создании семьи. Глядя на него, такого злого и взъерошенного, она сказала:
– Не для того ты пришёл сюда, а?
Она попробовала улыбнуться и посмотрела в окно. Ей хотелось высказаться, заявить, что её не устраивает дух временности, витающий в их отношениях,
– Мы так любили друг друга. Но я не понимаю, что происходит.
На самом деле она понимала. Её любовь к Андрею приобрела характер страстного влечения к официальному оформлению отношений, к совместному воспитанию детей; и это страстное стремление каким-то образом почти очистилось от чувственности. Поэтому ей сравнительно легко удалось перенести тот факт, что и сама осталась без самого сладкого. Она продолжала его любить, он вызывал в ней жгучее желание, она не представляла себе ни с кем наслаждение, кроме как с ним… но мысль о создании семьи давала ей силы противиться ему, а теперь, когда он вышел на кухню весь такой злой, та же мысль укрепляла её нежелание одуматься, вернуться в комнату, чтобы смягчить его законный гнев своей покорностью.
Таня выдала ещё одно объяснение, которое только что придумала.
– Завтра у меня спектакль, мне нужно изобразить страдания, неудовлетворенную страсть. По пьесе я голодная дамочка средних лет. И надо, чтобы это чувствовалось. Если я приду вся такая цветущая и довольная, то не смогу нормально отыграть. Нужно, чтобы всё выглядело по-натуральному, чтобы зрители видели во мне драматическое горение. А для этого надо, чтобы я вжилась в образ неудовлетворенной самки, понимаешь?
Сказала – и потупила взгляд, глядя исподлобья на Андрея, как её сценическая Эмилия, посматривающая в сторону Дездемоны с особой нежностью. Андрей красноречиво посмотрел на свою промежность, зуд в котором мешал ясно думать и с веселой свирепостью спросил:
– Что-то он не понимает, попробуй ещё раз объяснить.
Она скорчила ему озорную гримасу.
– У меня с твоим джонсоном особые отношения, так что ты не вмешивайся.
Андрей не был настроен умиляться, но эта гримаска не оставила его равнодушным. Он едва заметно улыбнулся и стал разглядывать её босые ноги. В контексте произошедших событий он вёл себя безупречно, но в его глазах сверкал шальной огонёк. Таня отлично понимала, что её риторика имеет весьма ограниченную эффективность в плане успокоения возбужденного мужика, такого рода риторику нужно поддержать какими-то действиями… орально, мануально… в общем, контактным способом.
Она взмахнула рукой и произнесла:
– Давай не сегодня… завтра…
Всё ещё любуясь на её ноги, Андрей раздумывал, что тут можно предпринять: «Может, ввести драматический элемент в эту пьесу: схватить этого обольстительного бесёнка в охапку, отнести обратно в комнату, бросить на кровать, взять силой?» Он проанализировал обстановку и пришёл к выводу, что силовые приемы тут не годятся, и если он хочет получить доступ к её телу, то должен засунуть свою дикую необузданную энергию поглубже в задницу и быть вежливым. Она выглядела немного растерянной, но в её облике просматривался светлый энтузиазм, и это внушало надежду.
Он сказал тихо-тихо, мягко-мягко, но при этом смотрел как змея:
– Ну завтра я тебе устрою хардкор.
Глава 42
В этот приезд в Волгоград Андрей принял на работу двоих: Павла Ильича Паперно – по рекомендации Иосифа Григорьевича Давиденко на должность исполнительного директора, и Антонину Мальчинину, предложенную кадровым агентством – на должность главного бухгалтера. Старый седой полковник, побеседовав с этой жирной румяной 40-летней гражданкой, сказал, что это «наш человек, рукопожатный», а главбух «Статуса», просканировав соискательницу, признала её профпригодной.