Она и кошки

Лагорио Джина

— Надо всегда помнить, что у нас есть мечты, — ответила Тони, — иначе жизнь станет невыносимо серой.

Тоска заметила, что ей тоже как-то не по себе. Та объяснила: беспокоится за Маттео. Но Тоска в уме заменила имя на Джиджи и не колеблясь рассказала о том, что увидела на берегу глубокой ночью.

Они встретились у забора летнего лагеря, долго болтали, потом пошли купаться.

— В котором часу? — спросила Тони.

— В три, — последовал ответ.

Наверно, сговорились во время поездки, решила Тони, ведь в два мы только вернулись из Нерви.

— Знаете, — прервала ее мысли Тоска, — необычайно интересно наблюдать за ночным пляжем. Вы представить себе не можете, сколько

всего происходит под покровом ночи… Во-первых, наркоманы. Там всегда кто-нибудь дрыхнет в спальном мешке. Поначалу их было видимо-невидимо, но поскольку они разбрасывали по песку пустые шприцы, то их отсюда выдворили. Теперь между ними действует какой-то беспроволочный телеграф — одни уезжают, другие приезжают, новички получают наставления от «стариков». Правда, они стали осторожнее: шприцы выбрасывают в мусорные ящики на Аурелии. В общем-то, неплохие ребята — играют на гитаре, губной гармошке, даже на флейте, но только до полуночи. А когда берег пустеет, вместе колются. На меня это жутко действует: они как деревянные, как те факиры, что не чувствуют гвоздей. Иногда у самой возникает желание попробовать, но страшно. Привыкнешь, потом не избавишься.

Тони молчала: разговоры о наркотиках всегда были ей неприятны.

Тогда Тоска перешла к другим новостям:

— А в последнее время я все чаще вижу там двух женщин с нашей лестницы. Мать троих детей и ее подругу, ту высоченную, похожую на жандарма…

Тони сперва не поняла, куда она клонит.

— Эта приезжая мне сразу не понравилась, с первого взгляда. Что-то в ней есть мужеподобное — и в походке, и в лице. А другая никогда нормально с детьми не говорит — или орет, или наставления читает. Помните ее? Такая щупленькая, маленькая, сразу и не заметишь, когда она мимо проходит… И видели бы вы, как они вместе воркуют! Приезжая-то и под ручку ее поддержит, и сандалии подаст, и сумку за ней носит — настоящий кавалер! А малютка только и знай заливается как птичка…

До Тони наконец дошло, но, казалось, и эта новость не произвела на нее впечатления.

— На пляже ведут себя… стыдно сказать, будто влюбленные.

— Они и есть влюбленные, — спокойно заметила Тони. — Так вот почему эта синьора снова стала мне улыбаться на лестнице. Теперь, когда супруг уехал, у нее наконец-то начался отпуск.

Тоска помолчала и принялась собирать садовый инвентарь. Сегодня вечером разговор с Тони почему-то не клеился. Лесбиянки значат для нее столько же, сколько и наркоманы, то есть ровным счетом ничего. Держу пари, с досадой подумала Тоска, что она у себя в редакции порядком наслышалась об этом. А вот я до старости дожила и слыхом не слыхала про такие безобразия…

Хотя нет, причина безразличия Тони, скорее всего, в другом: ее что-то мучит. Тоска вежливо попрощалась, но Тони, будто не слыша, принялась жаловаться на то, как не хочется ей опять готовить ужин на такую ораву.

— Придут Лавиния и Энрико, — добавила она с горькой усмешкой. — Они отложили отъезд.

Тоске было довольно этой усмешки, чтобы полностью простить Тони за ее равнодушие, более того, она стала себя корить и бросилась извиняться:

— Ой, да что это я? Болтаю тут всякую чепуху, а у вас дел невпроворот! Может, помочь? Хотите, в магазин схожу? — Она слегка пожала руку Тони, чего прежде не позволяла себе из робости. — Простите, я, наверно, кажусь вам сплетницей. Со мной никогда ничего не происходит, вот я и гляжу на то, что случается с другими. Единственное развлечение, да и оно скоро кончится…

Тони поблагодарила за заботу и попрощалась, улыбнувшись с видимым усилием: ей все теперь давалось не без труда. Она вдруг подумала, что они уже давно не говорили с Джиджи о Тоске. Впрочем, теперь они ни о чем, что касается только

их двоих, не говорят. Зато ведутся бесконечные светские беседы! Ее даже передернуло от отвращения.

14

Однако в этот вечер именно она с поразившим всех ожесточением затеяла спор. Обычно робкая на людях, Тони вдруг ни с того ни с сего завелась. Она и сама не подозревала, что это для нее своеобразная разрядка. А разбушевалась она, когда Лавиния с Энрико заявили, что принципиально не смотрели футбольные матчи по телевизору и даже закрыли все окна, чтоб не слышать импровизированного концерта, устроенного «обезумевшей толпой». Затем Энрико разразился изысканной, логически продуманной речью, в которой Тони, ослепленная его кичливым высокомерием, уловила только отдельные реплики. Она вся вспыхнула, маленькие ноздри раздувались от гнева.

— А тебе когда-нибудь доводилось самому общаться с этой, как ты выражаешься, «толпой»? — резко перебила она.

Последовало секундное замешательство. Лавиния открыла рот, но Тони было уже не остановить.

— Ты пробовал жить в ней, понять, что она чувствует? Какая же это, к черту, социология, если вы прячетесь от людей за закрытыми окнами!.. Да кому нужны ваши голые абстракции, кому от них легче? Возомнили о себе Бог знает что, а сами дальше своего носа не видите! Если ваша наука не имеет ничего общего с жизнью, значит, это не наука, а словоблудие. Ну конечно, зачем вам живой человек, ведь люди — это низко, гадко, грязно, не так ли? Вашей теорией вы зачеркиваете самое главное — человека с его страстями, сомнениями, борьбой за выживание… Вам нужны стерильные условия — наглухо закрытые окна, книги, пишущая машинка, которой вы пользуетесь как скальпелем для препарирования трупа. Причем одного и того же. А вообразили, что способны понять живого человека!

Она наткнулась на удивленно-насмешливый взгляд Джиджи и осеклась. Тот подал ей наполненный стакан, и она схватилась за него дрожащими руками.

Лавиния ушла в тень. Только время от времени нервно перебирала пряди волос под неотступным взглядом Маттео. Истеричка, погруженная в болото собственного психоза, подумалось Джиджи. Энрико бросился на защиту своего труда, хотя никак не мог оправиться от изумления перед лицом такой открытой враждебности. Джиджи попытался разогнать свинцовые тучи, неожиданно нависшие над террасой.

— Ты чего это разошлась, дорогая моя? Я и не знал, что ты настолько же строга к социологам, насколько снисходительна к футболистам. Но по сути — не по форме, заметь, — ты права. Я тоже часто задаю себе вопрос: как лучше узнать людей? К чему мы должны апеллировать — к разуму, интуиции, инстинкту…

— Да нет, — с готовностью откликнулась Тони, — я никого не осуждаю и не оправдываю. Я просто пытаюсь понять.

— Разум критичен по природе своей, — послышался спокойный голос Энрико. — Он ничего не берет на веру. Ему легче отвергнуть, чем принять.

— Это верно, но согласись и ты, что порой абстракции становятся запрограммированными предрассудками. Вот вы говорите «толпа» — и всё, по-вашему, дело в шляпе. Это слово давит на вас, не дает вздохнуть. Где же вам взять свежих сил для понимания людей, если вы отказываетесь с ними общаться? Разве можно отделять процесс от предмета исследования? — Она в упор поглядела на Энрико. — Я понимаю, нелегко отрешиться от однажды установленных для себя барьеров. Но по-моему, социолог должен, как барометр, реагировать на все, что его окружает. Не только на добрые чувства, но и на ложь, подлость, духовное убожество, обывательские интересы… Он обязан видеть глубинные мотивы человеческих поступков. К примеру, что заставляет человека порой отказываться от радостей жизни…