Она моя
Шрифт:
Утро начинается привычно. Тревога не спадает. Никак не пойму, почему мне продолжают сниться допросы, если днем я об этом не думаю. Да, было тяжело, но сейчас у меня ничуть не меньше проблем. Еще и Тарский… Едва врывается в сознание, сердцебиение вновь набирает обороты.
С трепетом, который саму меня немножко изумляет, глажу низ живота. Почему-то кажется, что малыш уже может это чувствовать. Я все чаще говорю с ним, признаюсь в любви. Первые разы это было как-то неловко и странно. Сейчас почти неосознанно — утром и вечером. Если возникает такая потребность, то почему
Никак не могу перестать гадать о том, как бы отреагировал Таир, узнай он о ребенке. Сколько ни думаю, не могу представить реалистичную реакцию. Мы никогда не говорили о детях и почти все время предохранялись. Я даже не в курсе, любит ли он их в принципе и планировал ли когда-то заводить семью.
Боже… Чем больше я об это размышляю, тем сильнее расстраиваюсь. Наверное, лучше отбросить пока. Очевидно, что сейчас неподходящее время. И… Нужно быть готовой, что подходящим оно не будет никогда.
После той встречи в ресторане Тарский куда-то пропал. Больше недели прошло, не видела его. Чем занимается? В то, что отступил, ни за что не поверю. Это и злит, и греет душу. Как бы то ни было, я всегда знала, что он будет рядом и в случае чего оградит от любой опасности. Как ни ругаю себя, держусь за эту уверенность. Особенно когда в общественных местах возникает необъяснимое ощущение слежки. Раньше бы меня это испугало, сейчас же, напротив — успокаивает.
Вот и сегодня… Выхожу из дома на прогулку. Пока иду к парку, страсть как охота обернуться. Затылок и спину жжет чей-то взгляд, но я уже знаю, что ничего сама не выясню. Поэтому, сунув ладони в карманы пальто, продолжаю медленно брести по тротуару. На улице не так уж и много людей, в парке и того меньше. Время, да и погода не способствуют. Мороз трещит, ветер то и дело хрустит сухими кронами нависающих над головой деревьев. Ни одна мамочка не додумалась выбраться с коляской, лишь изредка какой-нибудь собачник встретится.
Самой себе не могу объяснить, зачем я сворачиваю с центральной аллеи на узкую тропинку, ведущую вглубь густых кустарников, которые даже зимой без листьев формируют непроглядную чащу. Иду медленно, но не останавливаюсь. Пульс ускоряется. Дыхание становится тяжелым. Сердце отрывисто стучит в ребра.
Я слышу шаги. Кто-то помимо меня трамбует скрипучий позавчерашний снег. Ломается ветка. С моих губ срывается громкий вздох. Желудок сжимается в тугой пульсирующий узел. К горлу подкатывает тошнота. Все во мне кричит и призывает спасаться. Машинально ускоряюсь, но по-прежнему не оглядываюсь. Идущий следом человек делает то же самое… Шагаю все чаще и быстрее, но он столь же методично сокращает расстояние.
Когда колотящееся в груди сердце, взорванный пульс и надсадное дыхание отбирают возможность слышать что-нибудь вне своего организма, перехожу на бег. Только все мои движения ощущаются заторможенными, словно преследующий меня человек на веревке держит, не позволяя отдалиться.
Вскрикиваю коротко, когда обхватывает сзади руками, и тотчас прикусываю губу, чтобы инстинктивно не разораться на весь парк. Зажмуриваюсь, когда прокручивает, разворачивая к себе лицом. Судорожно вдыхаю и
— Что творишь, Катенька? — по губам читаю. Взбесившееся сердце не позволяет его слышать. Либо же Тарский говорит слишком тихо. Не знаю… Очень медленно поднимаю взгляд к мерцающей стали глаз. — Катя? — встряхивает так, что у меня перед глазами рябит, и желудок моментально бунтует.
— Что ты делаешь? — шиплю и морщусь, словно встревоженная кошка. — Хочешь увидеть, что я ела на завтрак?
— Я спрашиваю, зачем ты бродишь в таких местах в одиночку?
— Может, я соскучилась? — с вызовов выпаливаю. — А ты всегда приходишь, когда я оказываюсь в опасности.
Таир замирает, явно не зная, как реагировать на мое признание.
— Ты сейчас серьезно, блядь? — приглушенно выдыхает.
— Нет! Просто пошутила, — не менее резко шепчу. Почему-то хочется говорить именно так — тихо. Чтобы никто не услышал. — Все. Отпусти. Нагляделась.
А сама ведь продолжаю смотреть. Каждую черточку впитываю, словно без того, едва закрыв глаза, не вижу его одного. Глаза и губы, складку между бровями, твердый подбородок, характерную мимику, выразительные взгляды…
— Кажется, я схожу с ума, — запоздало понимаю, что выдаю мысли вслух.
— Почему тебе так кажется?
— Потому что… — едва слышно шепчу, и голос срывается. — Потому что я хочу тебя поцеловать…
Гордей, тяжело выдохнув, прожигает меня взглядом. На губы смотрит — их сходу начинает будто от мороза пощипывать. Но я-то знаю, что это не физическая реакция. Все он виноват.
Оглянувшись по сторонам, Тарский вдруг берет меня за руку и увлекает дальше по тропинке. Я ничего не спрашиваю. Вероятно, у меня просто окончательно отключается мозг. Позволяю ему приволочь себя к большому черному внедорожнику с затемненными окнами и затолкать на пассажирское сиденье.
— Я через неделю замуж выхожу, помнишь? — выпаливаю, когда Таир садится на место водителя и притягивает дверь.
Не знаю, какой реакции жду. Но точно не того, что он схватит меня и потащит на себя. Больно ударяюсь коленкой, пока перебираюсь, запутываюсь в длинном пальто и дышу так, словно кричу.
Едва задница оказывается на бедрах Тарского, с губ слетают следующие слова:
— Меня ждет шикарная брачная ночь…
— Осторожно, мать твою, Катенька, — рычит Тарский, когда я его стараниями оказываюсь на нем верхом. — Я тебя до брачной ночи вдовой сделаю.
— Орловский превосходный любовник… — продолжаю его доводить.
— Закрой рот, — жестко расчерчивает слоги.
— А целуется как, м-м-м…
— Мать твою… Катя… Что ты делаешь? — рявкает так, что я вмиг притихаю. Как тот заяц, которым он меня раньше называл, ошарашенно гляжу в его блестящие, будто воспаленные глаза. Ладонями лицо мое сжимает. Скользит пальцами в волосы, вызывая по всему телу мурашки. — Что ты делаешь? — спрашивает уже тихо, с каким-то надрывом.
— Если бы я сама понимала… — выдыхаю в тон.