Она. Аэша. Ледяные боги. Дитя бури. Нада
Шрифт:
— Что же ты робеешь, Мопо? Неужели мне сидеть и греться, пока ты дрожишь от холода? Встаньте, приближенные мои, возьмите руку Мопо и держите ее в пламени, чтобы он согрелся и чтобы душа его ликовала, пока мы будем говорить с ним о ребенке, упомянутом моей матерью, рожденном Балекой, женой моей, сестрой Мопо, моего слуги!
— Прочь слуги, оставьте меня! — смело сказал я, решившись сам подвергнуться пытке.
— Благодарю тебя, о царь, за милость! Я погрелся у твоего огня. Спрашивай меня, о чем хочешь, услышишь правдивые ответы!
Тогда, отец мой, я сунул руку в огонь, но не в самое яркое пламя, а туда, где дымило. Кожа моя от страха покрылась потом,
Некоторое время Чака следил за мной, улыбаясь. Потом он медленно заговорил, как бы давая огню разгореться.
— Мопо, ты и правда не знаешь о том, что сестра твоя Балека родила сына?
— Я одно знаю, о, царь, — ответил я, — что несколько лет тому назад я убил младенца, рожденного твоей женой Балекой, и принес тебе его тело!
Между тем, отец мой, рука моя уже дымилась, пламя въедалось в тело, и страдания были ужасны. Но я старался не показывать виду, так как знал, что если я крикну, не выдержав пытки, то смерть будет моим уделом.
Царь опять заговорил:
— Клянешься ли ты моей головой, Мопо, что в твоих краалях не выкармливали никакого младенца, мной рожденного?
— Клянусь, царь, клянусь твоей головой! — отвечал я.
Теперь уже, отец мой, мучение становилось нестерпимым. Мне казалось, что глаза мои выскакивают из орбит, кровь кипела во мне, бросалась в голову, по лицу текли кровавые слезы. Но я невозмутимо держал руку в огне, а царь и его приближенные с любопытством следили за мной. Опять Чака молчал, и эти минуты казались годами.
Наконец он сказал:
— Тебе, я вижу, жарко, Мопо, вынь руку из пламени. Ты выдержал пытку, я убежден в твоей невиновности. Если бы ты затаил ложь в сердце, то огонь бы выдал ее, и ты бы запел последнюю песню!
Я вынул руку из огня, и на время муки стихли.
— Правда твоя, царь, — спокойно ответил я, — огонь не властен над чистым сердцем!
Говоря это, я взглянул на свою левую руку. Она была черна, отец мой, черна, как обугленная палка, и на искривленных пальцах не было ногтей. Взгляни на нее теперь, отец мой, я ведь слеп, но тебе видно. Рука скрючена и мертва. Вот следы огня в шалаше Чаки, огня, сжигавшего меня много, много лет тому назад. Эта рука уже не служила мне с той ночи истязания, но правая оставалась, и я с пользой владел ею.
— Но мать мертва, — снова заговорил царь, — умерли в пламени и твои жены, и дети. Мы устроим поминки, Мопо, такие поминки, каких не было еще никогда в стране зулусов, и все народы земли станут проливать слезы. Мопо, на этих поминках будет выслеживание, но колдунов не станем созывать, мы сами будем колдунами и сами выследим тех, кто навлек на нас горе. Как же мне не отомстить за мать, родившую меня, погибшую от злых чар! А ты, безвинно лишенный жен, чад, неужели не отомстишь за них? Иди теперь, Мопо, иди, верный слуга мой, которого я удостоил погреться у моего костра! — и, пристально глядя на меня сквозь дым, он указал мне ассегаем на дверь шалаша.
Глава XI
Совет Балеки
Я поднялся на ноги, громко славя царя, вышел из Интункуму и бросился бежать, такие страшные муки я испытывал. Забежал на минутку к знакомому, чтобы обмазать руку жиром и завязать кожей, но это мало помогло. Я снова стал метаться от нестерпимой боли и помчался на место бывшего моего дома. В отчаянии я бросился на пепел, зарылся в него, ощущая прикосновение костей своих близких, еще лежащих здесь.
Да, отец мой, последний раз лежал я на земле своего крааля, и от холода ночи защищал меня пепел
Я стонал от душевной и физической боли. Пройдя через испытание огнем, я снова делался славным, знаменитым. Да, я преодолею свое горе, стану великим, и тогда наступит день мщения царю. Ах, отец мой, тут, лежа в пепле, я взывал к Аматонго, к духу своих предков, молился Элозию, духу-хранителю, я даже дерзал молить Умкулункулу, великого мирового духа, живущего в небесах и на земле незримо и неслышно. Я молил о жизни, чтобы убить Чаку, как он убил всех дорогих мне людей. В молитве я уснул, вернее, свет мыслей моих погас, и я лежал, как мертвец. И меня посетило видение, посланное в ответ на мольбу. Быть может, это был только бред, порожденный моими горестями?
Я стоял на берегу большой, широкой реки. Было сумрачно, хотя поверхность реки слабо освещалась, но далеко на той стороне точно выпала заря, и в ее ярком свете я различил могучие камыши, колеблемые легким ветром. Из камышей выходили мужи, жены, дети, выходили сотнями, тысячами, погружались в волны реки и барахтались в них.
Слушай дальше, отец мой. Все люди, выходившие из камышей и барахтавшиеся в реке, были черного племени. Белых, как твой народ, я вовсе не видел. Да, я видел зулусское племя. Это о нем сказано, что оно «будет оторвано от берега». Люди в реке вели себя по-разному: одни быстро переплывали, другие не двигались с места, точь-в-точь как в жизни, отец мой, когда одни рано умирают, а другие живут долгие годы. Среди бесчисленных лиц я узнал многих, Чаку и рядом с ним самого себя, узнал также Дингана, его брата, отрока Умелопогаса, Наду, мою дочь. И вот тут-то впервые понял, что Умелопогас не умер, а исчез. Я обернулся и вроде бы осмотрел тот берег реки, где стоял. За мной поднималась скала высокая, черная, и в ней я увидел двери из слоновой кости. Через них изнутри струился свет, доносился смех. Заметил я в скале и другие двери, черные, как бы выточенные из угля, и в них зияла темнота, слышались стоны. Перед дверьми стояло ложе, а на нем восседала ослепительная женщина. Высокая, стройная, она сверкала белизной, белые одежды покрывали ее, волосы ее были цвета литого золота, а лицо светилось, как полуденное солнце. Я заметил, что выходившие из реки (по ним струилась вода) подходили к женщине, становились перед ней и громко взывали:
— Хвала Инкозозане зулусов, хвала царице небес!
Чудная женщина держала в каждой руке по жезлу: в правой — белый жезл из слоновой кости, в левой — из черного дерева. Подходившие к трону люди приветствовали ее, она указывала им то белым жезлом правой руки на светлую дверь, на дверь света и смеха, то черным жезлом левой руки на угольные двери мрака и стонов. Люди шли, куда она указывала: одни вступали в свет, другие погружались во мрак. Между тем еще горсточка людей вышла из воды. Я узнал их: Унанда, мать Чаки, моя жена Анаиди, сын мой Муса, а также мои жены, дети, вместе со всеми жившими у них людьми. Они остановились перед небесной царицей, которой Умкулункулу поручило охранять зулусский народ, и громко взывали.
— Хвала Инкозозане зулусов, хвала!
Инкозозана указала им светлым жезлом на светлую дверь. Но они не двигались с места. Тогда женщина вдруг заговорила тихим, грустным голосом:
— Идите, дети моего народа, идите на суд, чего вы ждете? Проходите в дверь света!
Но они все медлили, а Унанда сказала:
— Мы медлим, о царица небес, медлим, чтобы вымолить суд над тем, кто убил нас. Я, прозванная на земле Матерью небес, больше всех прошу этого!
— Как его имя? — спросил снова тихий, страшный голос.