One for My Baby, или За мою любимую
Шрифт:
— Надо полагать, — замечает моя бабушка, — что вечеринке на этом конец.
Моих родителей всегда называли Майк и Сэнди. И никогда Сэнди и Майк. Всегда и во всем отец играл первую роль.
Их имена с самого начала казались мне старомодными, имена, которые существовали в Англии, которой больше нет. Той самой доброй старой Англии, когда были молодыми мои родители, их друзья и соседи, а также мои тетушки и дядюшки.
То была Англия простых деревенских пабов, незатейливых танцулек после сытного ужина и непременного отдыха у моря в объявленный выходной день.
Это была земля островов, славящаяся настоящими зимами. Поездка отсюда к любому теплому морю (будь то Греция или Испания) считалась путешествием всей твоей жизни. «Битлз» появились и исчезли, оставив после себя королевство, где сохранились лишь одни взрослые. Эти люди приучились, выработав в себе нечто вроде зависимости, курить, носить рубашки «пейсли» и мини-юбки, привыкли посещать индийские и итальянские рестораны, считая, что это поможет остаться им вечно молодыми и утонченными. Англия моего детства. Страна невинности, стремившаяся стать взрослой. Страна Майка и Сэнди — добропорядочной супружеской пары, которая умеет развлекаться. Даже без всякой на то причины.
Майк и Сэнди. Конечно, такие имена они получили не при рождении. На самом деле отца зовут Майклом, а мать — Сандрой. Однако, когда на рубеже шестидесятых и семидесятых годов чаяния и надежды перешли на другой уровень, словно телевидение с черно-белого изображения на цветное, все изменилось. Простота, граничащая с аскетизмом, прилипшая к образу моей страны, подобно пубертатным прыщам подростка, все-таки сошла на нет. Появилось новое поколение матерей и отцов, более раскрепощенных и коммуникабельных. Та же тенденция наметилась и в именах.
Майк и Сэнди. Прекрасные имена. Особенно для четы в стране, где никто никому не изменял, не разводился и священные узы брака олицетворяли собой нечто вечное.
Каким-то образом мой отец умудряется собраться. Прикрывая свое сразу съежившееся мужское достоинство, он неизвестно как одевается (а может, и просто подхватывает одежду) и исчезает вместе с растерянной Леной. Слышится рев двигателя его роскошной машины. Пока нанятая на этот вечер обслуга выуживает испуганного официанта из бассейна, до нас доносится визгливый звук покрышек. Мне кажется, что и машина, и отец боятся, что им не суждено с достаточной скоростью убраться из нашей жизни.
На следующее утро, бродя по притихшему дому, я гляжу на молчаливые следы присутствия отца. Удивляюсь, почему мама сразу же не избавилась от них. Конечно, это не решило бы всех возникших проблем, но зато заставило бы ее чувствовать себя спокойнее.
Разумеется, мама могла бы уничтожить все, принадлежащее в нашем доме отцу. Я бы не стал ее винить. Напротив, всячески бы поддержал.
Но она почему-то не трогает ни одну из его вещей, а вместо этого совершает куда более странные поступки.
Утром моя мать появляется из спальни, одетая все в то же красное вечернее платье. Она бледна, глаза ее покраснели, а веки опухли, но она утверждает,
В дальнем конце стоит высокая решетка, обвитая жимолостью. Летним утром здесь всегда приятно пахнет. Моя мама голыми руками рвет растения. Правда, у нее это плохо получается, и половине листьев удается уцелеть.
Тут же стоят терракотовые горшки с недавно высаженными цветочными луковицами, и мать беспощадно разбивает их о стену. Теперь из-за коричневых земляных пятен ограда выглядит так, словно в нее попало несколько снарядов. Моя мама с ненавистью разоряет клумбы при помощи грабель, садовой лопаты и собственных пальцев, разрубая на мелкие кусочки те самые саженцы, за которыми совсем недавно с такой любовью ухаживала.
Когда я приближаюсь к ней, то вижу, что руки ее расцарапаны в кровь: сейчас она сражается с розами. Мама пытается вырвать кусты с корнем. Я обнимаю ее за плечи и стараюсь удержать. Я не отпускаю ее и жду, когда она успокоится и перестанет дрожать. Но ее продолжает трясти. Мамино тело содрогается от горя, душевной боли и справедливого гнева, и я ничем не могу ей помочь. Она дрожит даже после того, как я увожу ее в пустой дом, усаживаю на диван и закрываю все ставни, словно пытаясь оградить от внешнего мира.
Теперь я понемногу начинаю понимать, как все происходит. Мир продолжает вращаться, ребенок вырастает, становится родителем и теперь сам превращается в защитника и опекуна.
— Не надо плакать, — говорю я. Именно так мама соболезновала мне, когда меня впервые побили в драке на школьном дворе. — Не надо.
Но я не могу остановить ее. Потому что она плачет не по своей судьбе. Она плачет по Майку и Сэнди.
Чтобы оставить семью, нужно быть очень суровым и хладнокровным человеком. Но мой отец вовсе не такой.
Наверное, он слабый. Эгоистичный — это определенно. Глупый — без сомнений. Во всяком случае, он недостаточно суровый и хладнокровный, чтобы сделать то, что сделал он, — с легкостью отрезать себя от семьи и всей своей семейной жизни.
Когда я появляюсь у дверей его съемной квартиры, он выглядит удрученным. Его словно разрывают некие силы, и он мысленно мечется между той жизнью, которая еще не совсем закончилась, и той, что еще не успела начаться.
— Как себя чувствует мама?
— Вот это ты спросил! Попробуй догадаться сам.
— Ты еще слишком молод и ничего не понимаешь, — пытается защищаться отец, впуская меня в квартиру.
Лены нигде не видно. Но на батарее сушится женское белье.
— Что же я должен понять? Что тебе захотелось побаловаться на стороне? Что ты решил «сходить налево» и посчитал, что никто тебя не разоблачит? Или то, что тебе на старости лет захотелось вернуть себе молодость таким вот диким способом? Что именно я должен, по-твоему, понять?
— Понять, что брак тоже может с годами испортиться. Даже хороший брак. Страсть утихает. Да-да, именно это и происходит с годами, Элфи. И вот тогда ты должен решить, сможешь ли ты с этим смириться или нет. Не хочешь выпить чаю? По-моему, где-то здесь должен быть чайник.