One for My Baby, или За мою любимую
Шрифт:
Вновь ожидание. Вновь стоячая очередь. Еще один талончик, за который держишься, как утопающий за соломинку, пока наконец-то не высветится твой номер.
Анализ крови — это просто. Я вместе с бабулей захожу в небольшую комнатку, пристально наблюдаю, как она заворачивает рукав своего синего свитера, и с детским любопытством слежу за иглой, пронзающей ее бледную, морщинистую кожу. Сестра залепляет пластырем место укола с крохотной капелькой крови — вот и все.
В рентгеновский кабинет мне уже нельзя. Там надо раздеваться, так что я остаюсь ждать в коридоре. Самое ужасное то, что моя бабушка очень стесняется раздеваться, и я отчетливо представляю ее посреди кабинета
Затем мы снова отправляемся к «милому молодому человеку из Индии», который говорит ей — тоном настолько будничным, что я его запомню на всю жизнь, — что она умирает.
— Мы изучили результаты вашей биопсии, миссис Бадд, и я вынужден сообщить, что на оболочке одного из ваших легких обнаружена опухоль. Опухоль эта, как и у большинства людей вашего возраста, является злокачественной.
Они всё знали. Но как долго? Несколько часов? Дней? Недель? Уж по крайней мере, до сегодняшнего обследования, до всех этих радушных «с добрым утром!» и до беспомощных блужданий по рентгеновскому кабинету в полурасстегнутой сорочке.
Для нас это как гром среди ясного неба.
Опухоль. Злокачественная. Никто и словечком не обмолвился. Мне нестерпимо стыдно, что никому из нашей семьи — ни мне, ни маме, ни отцу — не достало мужества с самого начала хотя бы произнести это слово. Мы считали, мы были более чем уверены — если слова этого не говорить, все исчезнет само по себе. И вот вам оно, не произнесенное ни разу, но воплотившееся в нарост на бабушкином легком.
Они и впрямь не знали, утверждает врач, отпуская моей семье грех трусости. И не могли знать, пока не произвели откачку легочной жидкости и не сделали биопсию. И врач этот — действительно хороший человек. Но он не рыдает и голос его не дрожит, когда он говорит бабушке, что уже ничего не поможет — ни химиотерапия, ни операция, ни чудодейственное средство. Что опухоль у нее на легочной оболочке — вторичная, это уже метастаза, а самое ужасное, что первичная опухоль, пожирающая ее тело, спряталась так, что ее уже ничем и никак не обнаружить.
Доктор произносит эту скорбную тираду далеко не впервые. Возможно, что сегодня ему уже не раз приходилось оглашать данный диагноз.
Опять раздеваться, опять осмотр. Когда мы с врачом остаемся с глазу на глаз, а бабушка по ту сторону ширмы беззаботно болтает с молоденькой медсестрой, я задаю ему банальный вопрос:
— Сколько ей осталось?
— Как правило, больным в ее возрасте — порядка нескольких месяцев. Возможно, она доживет до лета.
Он старается в упрощенных медицинских выражениях объяснить мне, что с моей бабушкой. У нее плевральная опухоль под названием мезотелиома. Я прошу его записать название на бумажке, чтобы совершенно точно знать написание и произношение того, что сведет ее в могилу.
Пройдя осмотр и одевшись, бабушка благодарит доктора. Он и вправду ей нравится. Она очень
Мы выходим из больницы, и бабушкин рот тотчас сжимается в тонкую нитку. Я замечаю, как небрежно она сегодня подвела брови. Невыносимо осознавать, что, как бы она ни старалась, ей не всегда удается поддерживать себя в прежней форме.
Бабушка трет бок там, откуда брали биопсию, и я вспоминаю, как мы все переживали, заживет ли рана. Теперь-то известно, что боль не только из-за разреза. Боль эта накатывает волнами, не дает спать и подымает с постели посреди ночи.
— Я расправлюсь с этой дрянью, — заявляет она. Я теряюсь в поисках ответа, потому как знаю, что нельзя победить эту гадость — или все же можно? — и поэтому все мои слова будут или белым флагом капитуляции, или ложью.
Мы возвращаемся в ее маленькую чистенькую квартирку, где бабуля вмиг входит в свой прежний ритм. Чайник поставлен, музыка включена — Синатра и его «Всем миром я повелеваю», — газета уже на журнальном столике, раскрытая на телепрограмме, где синей ручкой обведены ее любимые передачи.
Мы же будем делать то, что должны сделать — превратить каждый ее день, каждый час в праздник. И мне хочется плакать, глядя на эти неровно обведенные кружки вокруг телепередач.
Она что-то напевает. Меня бьет дрожь при мысли о том, что сейчас я должен позвонить отцу, потом матери и все им рассказать. Но это подождет. Мы сидим на диване, пьем горячий сладкий чай, слушаем песню Синатры «Кто-то смотрит на меня», и бабушка сжимает мою руку так, словно никогда не собирается отпускать ее.
Когда я впервые после долгого перерыва появляюсь в парке, устанавливается морозная погода. Трава на лужайках и газонах чуть тронута инеем, который зимнее солнце не в состоянии растопить. Джордж, конечно, уже здесь. Некоторое время я наблюдаю за тем, как он неторопливо исполняет свои упражнения под обнаженными ветвями деревьев. То, что он сейчас делает, со стороны похоже и на медитацию, и на демонстрацию военного искусства, и просто на физические упражнения, и на дыхательную гимнастику, и даже просто на медленный танец. Каждое движение имеет свой смысл, отчего каждая секунда становится священной.
Но сегодня Джордж Чан в парке не один. За ним почтительно наблюдает целая группа деловых молодых людей, одетых в чистенькие спортивные костюмы, предназначенные для утренних пробежек. Их тут собралось человек десять, все атлетического телосложения, накачанные, видимо, занимаются контактными видами спорта или тяжелой атлетикой. Тут еще присутствуют две худенькие крашеные блондиночки, симпатичные, но, скорее всего, тоже «крутые» и независимые. Вот она, современная молодежь. Они все выглядят решительно, словно собираются серьезно заняться спортом. Или чем-то еще, за чем они, собственно, и явились сегодня в парк.
— Элфи?
Я вижу Джоша. Он, как мне кажется, успел набрать вес со времени нашей последней встречи. И к тому же я привык видеть его исключительно в дорогих костюмах от Хьюго Босса или, скажем, Джорджио Армани, но никак не в спортивных штанах и найковской футболке. Во всем остальном он все тот же старина Джош.
— Что ты тут делаешь? — интересуюсь я.
Он указывает на Джорджа.
— Наша компания прислала нас к нему.
— Зачем?
— Тайчи теперь является составной частью нашей корпоративной стратегии и используется для снятия стрессов. Наша фирма теряет слишком много человеко-часов из-за стрессов.