Они должны умерерть

Макбейн Эд

– Потише, потише, – предупредил Луис.

– Ш-ш-ш... – прошипел Зип. – Ты мешаешь мне слушать музыку.

– Я сказал – потише, – крикнул Луис, выйдя из-за стойки и направляясь к автомату. Зип, хохоча, преградил ему путь. А кругом все визжало и скрипело, оглушительно ревели трубы, с адской последовательностью били барабаны. Около стойки, в такт музыке, раскачивал головой Джефф. Он повернулся к автомату. Старик пытался дотянуться до регулятора звука. А Зип все продолжал хохотать, преграждая ему дорогу. Дразня старика, он перебирал ногами, то приближаясь к нему вплотную, то отступая, чтобы вновь преградить ему путь. Ухмылка не сходила с его лица, но сейчас в его смехе не было ни капли юмора. Это была скорее защитная реакция

на происходящее. Старик ринулся вперед, и Зипу ничего не оставалось, как посторониться, но и после этого он все еще не мог остановиться; таким же танцующим шагом он вышел на улицу, продолжая перебирать ногами, словно боксер, готовый к решительному бою. Наконец Луис добрался до автомата и выключил его.

С улицы послышался голос Зипа:

– Мне ничего не слышно, старый пень. Я порядком поистратился. Твой автомат сожрал все мои сбережения.

Рассерженный Луис подошел к кассовому аппарату, и, нажав кнопку «Не для продажи», вытащил десятицентовую монету и бросил ее на стойку:

– Вот твои деньги. Забирай их и уходи отсюда.

Высоко подняв голову, Зип рассмеялся. Так же, как и раньше, это был громкий, дразнящий смех, полностью лишенный юмора:

– Возьми деньги назад, папаша. Это, наверное, вся твоя выручка за неделю.

– Не слышали бы тебя мои уши, – пробормотал Луис. – В воскресное утро. Никакого приличия. Абсолютно никакого.

Как ни старался Луис сохранить спокойное течение воскресного утра, музыка сделала свое дело – она разбудила, казалось, всю округу. До этого улица была пустынна и тиха, как деревенская дорога. Вдали опять послышался колокольный звон и, заслышав его, местные жители стали выходить из домов, но они не торопились, – ведь прозвучали только первые удары колокола, и у них в запасе еще оставалось время до начала службы. Музыка стихла, а колокольный звон все еще не унимался, продолжая собирать людей, и скоро улица превратилась в пестрый людской поток, растворившийся в июльской жаре. Толпа была настолько яркой, настолько пестрой, что резало глаза. Две молодые особы в розовых платьях, выйдя из дома и взявшись за руки, направились вниз по улице к церкви. Из другого здания вышел пожилой мужчина в коричневом костюме с ярко-зеленым галстуком и пошел в том же направлении. Была здесь и женщина с королевской осанкой и летним зонтиком, защищавшим ее от солнца. Она тянула за руку своего сына, на котором была надета рубашка с короткими рукавами и шорты. Люди кивали друг другу, улыбались и обменивались немногочисленными репликами. Воскресное утро выходного дня было в разгаре.

С другого конца улицы появился Кух с какими-то двумя парнями. Он пробирался сквозь людской поток, мысли которого были устремлены в дальний конец квартала, где находилась церковь. Сразу же заметив их, Зип подошел к ним.

– Куда вы запропастились? – спросил он.

– Мы ждали Сиксто, – ответил Кух.

– Какого черта, Сиксто? Ты кто, мужик или нянька?

Казалось, краска вот-вот должна залить лицо Сиксто. Это был худенький шестнадцатилетний паренек, глаза которого готовы были наполниться слезами от каждого грубо сказанного слова. Он говорил на английском с довольно сильным испанским акцентом, хотя в некоторых случаях этот акцент звучал не так заметно. Говорил он тихим и сдержанным голосом, как будто не был уверен, что кто-то захочет его выслушать.

– Я помогал матери, – сказал он Зипу.

Другой парень, которого привел Кух, имел рост шесть футов, а лицо у него было настолько смуглое, что глядя на него, трудно было судить о нем как о личности. Черты лица его представляли смесь негра и кавказца. Природа и здесь все так небрежно смешала, что создавалось впечатление чего-то неопределенного и бессодержательного. Парню было шестнадцать. Он медленно двигался и так же медленно думал. На его лице вряд ли можно было что-то прочесть, его голова не была забита мыслями, и в таком идеальном сочетании

он предстал перед своими современниками, которые называли его Папа. Шестнадцатилетний Папа тянул на все семьдесят.

– Когда мой отец уезжает, я помогаю матери. Он всегда просит меня об этом. – Папа говорил с таким сильным испанским акцентом, что иногда его было просто трудно понять. В такой момент он всегда обращался к родному языку и этот прием также усиливал впечатление образа мальчика-старика, оставшегося верным своему языку и традициям народа своей страны, которую он безумно любил.

– Это совсем другое дело, – сказал Зип. – Когда отца нет, ты остаешься в дом за него. Я ничего не имею против мужской работы.

– Мой отец плавает на торговом судне, – гордо произнес Папа.

– Кого ты обманываешь? – возмутился Зип. – Он – официант.

– Но на корабле. Это делает его работником торгового судна.

– Это делает его официантом! Послушайте, мы и так потеряли много времени. Пора с этим кончать. Нам надо пошевеливаться, если мы хотим успеть к одиннадцатичасовой мессе. – Он неожиданно повернулся к Сиксто, который смотрел на улицу отсутствующим взглядом. – Сиксто, ты с нами?

– Что? А, да. Я с вами, Зип.

– Ты витаешь где-то в облаках.

– Я думал... Знаешь, а ведь этот Альфредо не такой уж плохой парень.

– Он получит по заслугам, вот и весь разговор, – ответил Зип. – Больше не хочу о нем разговаривать. – Помолчав, добавил: – Объясните, пожалуйста, куда вы все уставились?

– Шарманщик, – пояснил Сиксто.

Шарманщик вышел из-за угла и остановился как раз напротив кафе. Вместе с ним был попугай с ярко-зелеными перьями. Усевшись на инструмент, попугай хватал клювом деньги и отдавал их хозяину, после чего переворачивался, падал головой вниз еще и еще, как бы желая отобрать наиболее удавшийся номер и предстать с ним на суд зрителей. Вокруг шарманщика и его дрессированной птицы сразу же собралась толпа. Это была особенная, празднично настроенная, одетая в яркие солнечные одежды толпа, устремившаяся в церковь и предвкушающая радость воскресного дня. После каждого удавшегося номера молодежь пронзительно визжала, а пожилые понимающе усмехались. Выйдя из кафе, Джефф всунул в клюв попугаю пять центов. Попугай просунул голову в решетку и, клюнув, вытащил узкую белую полоску. Джефф взял ее в руки и начал читать. Девушки завизжали от восторга. В воздухе царила атмосфера безмятежности, звукам шарманки противостояло умение птицы и любовь толпы. Утро было воскресным, поэтому хотелось верить в удачу, хотелось верить в светлое будущее. И все окружили шарманщика с его ученой птицей и довольного моряка, который, улыбаясь, искал свое счастье на бумаге и вновь смеялся, когда птица вытаскивала уже другую карточку с очередным счастьем. И все кругом казалось чистым и непорочным, витая в дрожащем летнем воздухе.

Менее чем в десяти шагах от шарманщика, менее чем в десяти шагах от нарядной толпы, стоял Зип в окружении трех человек, на которых были надеты фиолетовые шелковые рубашки. На них сзади можно было прочесть слова: «Латинские кардиналы». Буквы были вырезаны из желтого фетра и пришиты к фиолетовому шелку. «Латинские кардиналы» – четыре рубашки и четыре молодых человека. В то время как шарманка доносила до слушателей свои чистые звуки, эти молодые люди стояли особняком, разговаривая друг с другом вполголоса.

– Я думаю, – произнес Сиксто, – может быть... может, просто предупредить его?

– За то, что он приставал к ней? – удивленно прошептал Кух.

– Он ничего не сделал ей, Кух. Он только сказал ей: «Привет». В этом нет ничего плохого.

– Он хватал ее. – Кух решил покончить с этим разговором.

– Но она говорит по-другому. Я спрашивал ее. Она сказала, что он только приветствовал ее.

– Какое право ты имел задавать ей вопросы? – спросил Зип. – Она чья девушка – твоя или моя? – Сиксто молчал. – Ну так как же?