Они лезут
Шрифт:
Школьная учёба отгородила меня от основной части квартиры. Бабка плодила квартирную труху – сушёных пауков, газетки, и согласилась отдать балкон, чтоб спасти своё хобби. Я подпрыгиваю, а Камыш замирает в старом пустующем кашпо, когда бабка ломится в форточку. Кот ходит по балконным рамам от соседей и обратно. В неизвестной локации находится его лоток. но кот непостижимо справляет свои нужды без следов… Я, ещё тише, чем он, живу на утеплённом балкончике, учусь и прячу кота от бдительных глаз бабули. Отселиться на свисающий полуостров казалось естественным решением, хотя бабуля время от времени грозилась снести балкон. Однако, на этот всплеск находился контраргумент: на демонтаж нужны деньги, которые жалко. Она боится, как бы ей не пришлось умереть на балконе – в таком грязном месте при параде, в марлёвках, достойными пышного погребения. Солнечные ослепляли её, когда бабуля развешивала свои сокровища – марлёвки. Она щурилась, примериваясь, куда лучше упасть, чтоб не сломаться на двое.
Мне неполные пятнадцать… Скоро возраст сменится только в учётной карточке у инспектора ПДН. Год без происшествий! Моё относительное спокойствие стало небольшим подарком для усталого инспектора Ивана Петровича, чьими заботами я исправно доставлялась к тюлям, плиссированной бабуле. Мои побеги из дома и ночёвки на лавках закончили своё существование. Былых сил нарушать закон нет. Я одомашнилась, хоть меньше выть не стала. Наверняка бабка что-то подливает… Это мучило. Остаётся грустить на утеплённом балконе вместо праздничного торта. Завтра снова школа, где крутится мир по живым законом, ступеньки полируются смехом, переливы голосов вьются неугомонно, можно узнать кого-то знакомого…
Глава 2. Школа.
Партизанск – небольшой городок, где затеряться – великое достижение. Иногда мне кажется, я проплываю, а не проживаю, мимо смотрю, как взрослеет моё окружение, а я таю от неопределённости моей судьбы. Что со мной будет? Я стараюсь влиться в школьную жизнь, напитаться её шумом и движением, попрощаться с застойной тишиной. Хочу смерч. Но меня сносит нечто иное – в квартире. Там засасывающие координаты моих мучений. И когда я выхожу, часть моего разума остаётся дома и, как фантом, выгорает от стонов бабули, раскачиваясь напротив неё. Я даже на улице слышу нечто похожее на скрип старого дивана, которым пропиталось всё моё сознание. Это аэродром, откуда взлетает смерть. На диване вроде умер дедушка. Что ж это такое?! Бабуля лежит на диване, чтит память деда. Не знаю, что у неё в голове, но не в моих силах вернуть её к разуму.
Страхи выворачиваются на меня по ночам – бабка не спит, бродит. Её туманная фигура отражается известковым налётом на пыльном окне, иногда до утра. Я моргаю – она бесшумно растворяется в воздухе. Я внушаю себе, что я одна. Запах валерианы глушит меня. Я вырубаюсь, но издалека слышу скрипы и хрипы. Она подходит ко мне, нависает и дышит, как вентилятор, чьи острые лопасти срезают с моих век ресницы. Чего она хочет? Полагаю, она мне завидует. Мой юный возраст – мешает бабке спать. Я должна забыть свой голос и желания. Видимо, в пятнадцать, люди только что и делают – доживают свой век. А когда я жила? Моя задача – не доставлять хлопот до выпускного класса, иначе я останусь без балкона.
Я влетала во все школьные мероприятия по своей инициативе, силы черпала из страхов. Мокрой тряпкой меня хлестала мысль, что я останусь с бабкой наедине дольше необходимого. Я боялась, что это заразно, что мне непроизвольно захочется унаследовать диван, что я нечаянно прилягу и взлечу. Я мчалась в школу, как на плот, который вынет меня к твёрдому берегу. Скомканный диван совершенно не прельщал. Когда я ложилась на этого верблюда, меня подкидывало. Чувство, что кто-то пинает спину, нечто живое, а не старые пружины. Что-то душное заперто в старом диване. И оно рвётся. Скрипы становились громче, будто за мной ходили. Иногда бабуля замирала, а диван скрипел. Мне надоело разгадывать эти ужасы. Я старалась находиться реже дома. Я терпела. Домучиться бы с такой житухой!
По мере моего усиленного взросления под тяжестью ужасов, мои чувства неумолимо искажались. Я не понимала, что это любовь или одержимость. Я заболела Пашкой. Он стал выпуклым в моём сознании. Кто он? Маячок надежды или беспринципный падальщик? Скрип дивана доносится тише, когда Пашка говорит со мной. Обычно он кричит мне: «Глаза разуй!». Но и этого достаточно, чтоб разогнать скрипы в моём сознании.
Наступали мгновения, когда я бредила Пашей. Я видела его лицо повсюду: в чашке чая, на камнях, мерещился его голос. Пожар охватывал моё сердце. Я оборачивалась. Мираж. Пашка сейчас далеко. Выбросить его из головы казалось преступлением против любви, даже облака напоминали о Пашке. Я ловила его взгляд – он думал о своём. В эти моменты казалось, что я подглядываю за чужими снами. Мои размышления поросли тиной… Подозреваю, это налёт сумасшествия. Обуздать меня могли лишь бабкины скрипы. Я боялась их больше, нежели своего омута. На дне колыхалось свечение, и я стремилась к нему, без воздуха, сквозь толщу преград. Бабуля, сепсис, цеце и болезненный пот под одеялом ночью. Пригласить Пашку к себе – идея вонзилась так остро, что
Иногда я забывала покушать… С болезненной вовлеченностью в любовь я живу и отбрасываю мелочи жизни ради новой встречи с Пашей. Я прознала, что он записался на облагораживание школьной территории, чтоб замазать свои прогулы. Это шанс! Теперь мне оставалось подсуетиться. Я прогуляла геометрию, чтоб обоснованно присоединиться к Пашке. Он неподалёку копал клумбу, а я красила бордюр, удерживая образ Паши намного твёрже, нежели красильную кисть. Несколько раз она шмякнулась.
Сердце моё заходилось в тоске, потому что Пашка меня не замечает. Он редко, будто по миллиметрам поднимает свой взгляд на меня, полный изгоняющих посылов. Пашка гонял на велосипеде ежедневно и даже по ночам – несомненно, в остром приступе клаустрофобии, доигрывая последние деньки детства, будто завтра он не станет взрослым – а превратиться в сияющий эмбрион с единственными перспективами в жизни: пелёнки и школа. А по мне он – вредная креветка, отшучивается. Меня охлаждала от влечения к Паше тоска по отцу и матери – две тоски пилили мою психику. Я разлеталась в слёзы по ночам от истерик. Стёкла на балконе резонировали от моих всхлипов. Я познакомилась с Пашкой лет восемь назад на детской площадке. Я упала и разбила коленку, а он, весь гордый собой, залепил моё ранение обслюнявленным подорожником и подарил обгрызенного пластикового мишку с шариком пенопласта вместо головы. Даже не знаю, что меня поразило больше – «лечение» или «подарок». Мир, казалось, держался на нашей детской связи. Эти впечатления запомнились мне робкой дружбой. Мы потерялись на время. Я кочевала по квартирам, то с отцом, то с матерью, пока они искали любовь. Затем меня зашвырнули к бабке доживать юность, поскольку я взрослая уже и все «понимаю». Я хранила верность своим первым впечатлениям, а сложности адаптации к новому житию с бабулей только укрепляли мою верность. Паша отвык от меня, но так и остался якорем, на который я осела, как моллюск, от безысходности, потому что память моя меня пугала. Я помнила месяцы пустоты. Спроси, что происходило – не помню. Скрипы в квартире стали одушевлёнными. Я не понимаю, кто вдохнул жизнь в зловещие стоны и, что побуждало меня терпеть пинки от дивана. Я сомневаюсь, вижу именно то, что существует. Я понимала, что до конца начисления опекунских мне предстоит жить именно с таким виденьем, а мои детские впечатления были последними, незамутнёнными, которые не исказились от депрессий и сомнений в собственном рассудке.
Краска течёт. Пашка упрямо копает. Он хорошо работает, но плохо любит. Неужели, ему всё равно. Не верю! Пашка живёт через три дома, а делает вид, что в другой Вселенной. Он хорошо рисуется. Я знаю его тайну – он оставляет свет в окне специально для меня. Неумолкаемым факелом горит эта приманка, преследует и таранит в каждой мысли. Жизнь моя не радужна. Но раздвигает тьму тепло из Пашкиного окна, которое снится мне и ведёт меня в школу, чтоб вновь встретиться с Пашей. Слёзы мои плетутся, когда вижу, как он счастлив без наших детских мгновений. Он успел обжиться яркими впечатлениями с новыми подругами, которых всячески принаряжают заботливые мамы. Я же не симпатичнее мешка картошки в своей древней одежде и нестриженным апельсином на голове.
Моя тень в жизни Паши тает. Становится твёрже иная жизнь, что вырастает из юности. Кажется, это взросление. В это тающее время моя душа плотнее усаживается вечерами на балконе и между сталактитами ищет способ стать заметнее в жизни Паши. Тело в это время спит без души. Порой я сомневалась: он ли был объектом моей любви, или же истома о воссоединении нашей дружбы дурманила меня сильнее? Сейчас мысли Пашки не касаются меня, если только он нечаянно не вспомнит, как однажды, с кем-то он был весел…с «кем-то» – это со мной. Тёплые взбросы его смеха окутывают меня во сне вместо одеяла. В груди кашель, а не любовь. Голос Пашки. Крик? Эхо? Не разобрать. К Пашке не прорваться. Он обложен вечеринками и хохочущими девицами в блёстках, как таблетками от головной боли. При виде меня он нем, как вода, а отрешённое лицо для меня всегда заготовлено. Я – мусорное воспоминание. Мои брожения под его окном, словно дар Плюшкина, захламляют эстетический вид на дворик. Морось иногда вытягивает Пашку на улицу. Под тусклым фонарём, среди сырости и грязи, мы существуем в обете раздражения. «Мы играли здесь лет в восемь.» – Напомнила я. Пашка хмыкнул и дёрнул головой. Даже дождь не может смыть стену отчуждения между нами. Убедившись, что я не утопла, он уходит также молча. Знаю, дома он дёргается в кровати от досады – зря, я не стою его промокших ног.
В жизни есть способы жить проще – найти другой дом, другой двор и новых друзей, без которых можно жить, если потеряешь. Каждый день я думаю, это неплохо, но даже столь поверхностный вариант мне недоступен. Я даже не в толпе аутсайдеров. Я – затерянная в школьных пересудах неприкаянная страшилка. Мои мечты о Паше – беспризорная чайка, блуждающая без курса. Однажды он вспомнит обо мне старыми тропами – через песочницы. Факельное окно, из которого его глаза не раз узнавали меня, но он молчал, уходил обниматься с телефоном, из которого лились «спокойной ночи» от изящных подруг. А утром любовный засор из СМС Пашка удалял не глядя.