Они учились в Ленинграде
Шрифт:
— Знаешь, Таня, я тебе налью еще чашку кофе. И у меня остался вчерашний сухарик.
Я достаю половину сухарика, который должен служить мне завтраком, и кладу на блюдце чашки с горячим кофе.
— Неужели вы не съедаете дневной порции хлеба? — изумляется Таня, колеблясь, взять ли крохотный сухарик.
— Иногда, — говорю я и меняю тему разговора.
Но вот печурка погасла. Начинается мой рабочий вечер. Впрочем, иногда вечер наступает в 15–16 часов, — ведь зимой темнеет рано.
Мне надо подготовиться к завтрашним урокам. Залезаю на кровать и укрываюсь теплым одеялом, пледом и ковром. На столике
В школе теперь тихо. Кажется, что ученикам и нам говорить трудно. Нет сил.
Память детей слабеет. Хорошая ученица во время рассказа об итальянском Возрождении вдруг запнулась, подняла на меня большие серые глаза и как-то скорбно сказала:
— Я помню биографию замечательного художника и ученого, но я забыла его имя. — А потом дрогнувшим голосом: — Я… я даю вам честное слово, что я урок учила.
Я говорю спокойно:
— Ты имеешь в виду Леонардо да Винчи, конечно. Садись. — И ставлю в журнал: «Отлично».
Почему я это делаю?
Я знаю: урок она учила и хорошо ответила.
Забыть имя Леонардо да Винчи она могла только в обстановке наших дней. Нельзя ей дать заметить, что память у нее ослабела. Нельзя. Чтобы учиться или учить, надо верить, что это тебе по силам.
У Наташи по алгебре в журнале стоит «плохо». Мария Матвеевна, очень старый педагог, опухшая от холода и голода, говорит:
— Я не понимаю, что с Наташей? Вызываю девочку в коридор.
— Почему ты не приготовила урока по алгебре?
— Ксения Владимировна, я исправлю. Я отвечала, как в полусне: под утро умерла моя сестра… Ей было семнадцать лет…
Наташа плачет. Я не могу говорить ей слов утешенья. Тут они бесполезны. Но мне хочется, чтобы она поняла, что я не могу остаться равнодушной к ее горю, и вместе с тем хочу чтобы она его пережила. Мы должны быть сильными. Кладу ей руку на плечо и говорю:
— Безусловно, исправишь. Скажешь преподавателю, когда сможешь ответить.
Мария Матвеевна, узнав о смерти Наташиной сестры, терзается:
— Я сама так плохо себя чувствовала в тот день, что не догадалась узнать, почему она не могла решить простой задачи.
Миша и Коля сохраняют свою бодрость. Оба всегда желают отвечать и тянут вверх свои руки, одетые в теплые варежки.
Сегодня на уроке шла речь о голоде в Москве в 1601 году.
Я знаю, — дети дома в холодных комнатах прочтут в учебниках фразу: «Даже в Москве на улицах лежали неубранные трупы».
Я не хочу, чтобы они прочли ее одни.
Я читаю эту фразу в классе и говорю о мести врагу за неслыханные страдания Ленинграда.
— А фашисты знают, сколько народу у нас умирает? — спрашивает кто-то из девочек.
И вдруг класс оживает, слышатся страстные, полные ненависти слова:
— Ты думаешь, не знают?
— Они хотят запугать нас!
— Не выйдет!
— Вы слышали, слышали?.. Хлеба прибавили! Вместо ста двадцати пяти граммов будем получать целых двести. А вы, как донор, приравнены к рабочим, — значит, триста пятьдесят.
Этой новостью меня встретили сегодня в учительской, но я ее уже знала от соседки по квартире и от всех учащихся, с которыми шла по дороге в школу. Всё это результат работы «дороги жизни», созданной через Ладожское озеро.
«Дорога жизни» — еще одно доказательство заботы Родины — «Большой земли» — о нас, ленинградцах.
В бомбоубежище спрашивала учащихся, ведут ли они дневники.
— Я веду дневник, — говорит Аля, — только записываю наспех, в школе. Дома при коптилке не хочется писать.
— Если он у тебя с собой, прочти несколько записей. Аля вытаскивает синюю школьную тетрадку.
— Я прочту только выдержки, всё не могу, — говорит она.
«15 декабря. Пока с учебой всё благополучно. Имею два «хор.» и одно «отлично», а «посредственно» нет.
С едой очень плохо. Сегодня не было во рту ни крошки до трех часов.
В три часа съела тарелку жидких кислых щей и выпила две чашки пустого чаю.
Приходится стоять в очереди за хлебом и пропускать школу. Голова кружится от недоедания.
Пока сидишь в школе, об еде не думаешь, а как придешь домой, то сосет под ложечкой.
Надо всё-таки учиться и как можно лучше и добросовестнее. Надо быть выносливой и силой воли подавить ужасы голода.
25 декабря. Замечательный день: прибавили хлеба на семьдесят пять граммов. Это огромная радость для всех ленинградцев.
Настроение сразу у всех поднялось. Люди от радости чуть не плачут. Теперь уж ничто не страшно. Буду ждать дальнейших улучшений и исполнения желаний».
Последний день старого, 1941 года оказался богатым событиями.
В 2 часа дня собрались на педагогический совет. Хотим его провести без «постороннего вмешательства», как говорит директор, а поэтому, распустив детей по домам, спускаемся в бомбоубежище.
В самом большом секторе нашего бомбоубежища стоят стол и длинные скамьи.
Как изменились наши учителя!
Смотрю на старушку Марию Николаевну. Она очень похудела и постарела, но, несмотря на свои семьдесят два года, очень работоспособный человек. Я знаю, как ей тяжело готовиться к урокам при ее зрении. Работать при лучине, при коптилке ей очень трудно. Задерживаться в школе, чтобы заниматься при освещении, — значит, идти по темной улице и рисковать упасть на обледенелых тротуарах. Переехать в школу она не может.
— Поймите, я должна сохранить свою работоспособность, — говорит она. — Дома у меня удобная кровать, кресло у печурки, радио. Я всем этим очень дорожу. Я много лежу, и это меня поддерживает.
Старшие девочки говорят:
— Мария Николаевна — замечательный человек и учительница. Мы знаем, как ей трудно, но уроки ее всегда интересны.
Рядом с ней Александр Павлович — наш преподаватель дарвинизма. Он очень плохо себя чувствует. Сидит тепло укутанный, подняв меховой воротник шубы и вобрав голову в плечи. Весь его облик напоминает нахохленную большую птицу. За него страшно.