Опаленные войной
Шрифт:
— Ну да, не потому. Они, жевжики, уже и повлюбляться успели, — бормотал майор, следя за дорогой, ведущей к переправе. — Все как один… красавцы-кавалергарды…
Под вечер в овражек действительно пробились две машины с боеприпасами и продовольствием. Бойцы «Беркута» перенесли в дот тридцать снарядов и двадцать пулеметных колодок с лентами. Учитывая, что в доте и так был целый арсенал, этот боезапас окончательно укреплял его положение. Как и три мешка крупы и несколько ящиков с консервами.
— Извини, что немного, — позвонил Шелуденко, как только «беркутовцы», словно суслики в норы,
— Полагаю, этого хватит, — успокоил его Громов.
— Продержаться до конца войны вам все равно вряд ли удастся, — философски изрек Шелуденко. — Но, «споткнувшись» о наши доты, враг должен задуматься: не зря ли он затеял эту бойню.
— Если понадобится, убеждать его в этом будем его же оружием.
— То-то мне докладывают, что все оружие, оставленное противником на поле боя, ты приказываешь заносить в свой дот.
— Даже об этом сообщают! — рассмеялся Громов. — То им не нравится мой немецкий язык, то моя тяга к немецкому оружию… А мои солдаты должны готовиться к боям в тылу врага и привыкать к его оружию.
15
Дот напоминал погребенный в могилу вместе с прихожанами церковный колокол. После каждого близкого разрыва он глухо, замогильно, гудел, призывая к поминовению и покаянию. Если вдруг случалось прямое попадание, бойцы смотрели на купол своего саркофага словно на небо и, тайком друг от друга крестясь, творили невнятные и почти бессловесные молитвы.
Вот уже третий день проходил почти в непрерывных обстрелах. Пытаясь отомстить за неудавшиеся десанты, немцы и румыны прекратили попытки форсировать реку на этом участке и методично, через каждые два часа, забрасывали укрепрайон снарядами, бомбами и… листовками, в которых угрожали, запугивали или, наоборот, призывали прекратить сопротивление и «переходить на сторону Великой Германии, где красноармейцам будет обеспечено нормальное питание и сигаретное довольствие».
Чтобы подавить наконец сопротивление «Беркута», немцы специально сделали несколько артналетов именно на этот дот, а бомбардировщики трижды сбрасывали бомбы прямо на его «крышу». Кроме того, противник установил на противоположном берегу три орудия, которые по очереди, а потому почти непрерывно, расстреливали дот прямой наводкой.
Однако так продолжалось недолго. Вскоре одно орудие вместе с обслугой сумели уничтожить гайдуки Крамарчука; другое, по указанным из дота координатам, подавили артиллеристы дивизиона. Третье казалось неуязвимым и словно бы завороженным. Оно все еще продолжало обстрел, но наученные горьким опытом немецкие пушкари после каждых трех-четырех выстрелов старались менять позиции, что давало гарнизону «Беркута» хоть какую-то передышку.
Впрочем, паузы эти позволяли всего лишь отдохнуть от осколков металла и камня, которыми враг непрерывно осыпал амбразуры дота, но не от самого боя, ибо, как только умолкали вражеские орудия, оживали орудия дота: артиллеристы вновь и вновь принимались выбивать немцев с острова и обстреливать подходы к мосту, где враг все еще пытался навести переправу. И то, что, казалось бы, уже расстрелянный и подавленный «Беркут» упрямо оживал,
Уже сгущались сумерки, когда фашисты еще раз попытались форсировать реку, теперь уже сразу в трех местах: в черте города, с острова и чуть-чуть севернее дота «Беркут». Как только замысел противника прояснился, Громов по телефону отозвал роты Горелова и Рашковского из укрытий, попросив их при этом соединиться и занять позиции на подходах к доту со стороны реки, чтобы таким образом поддержать обескровленный батальон прибрежной линии.
— Что ты, стратег-Македонский, раскомандовался? — проворчал Рашковский, услышав эту просьбу. — Здесь тоже есть офицеры. Постарше и поопытнее.
— И тем не менее, настаиваю, чтобы рота заняла отведенный ей участок обороны, — холодно парировал лейтенант. — И напоминаю, что это вы приданы гарнизону дота, а не наоборот.
— Что-то я не помню такого приказа.
— В таком случае, командиры батальона и полка быстро напомнят его, — чеканил слова Громов. — Сегодня же.
И вдруг поймал себя на том, что Рашковский прав. Приказа о придании его роты гарнизону дота нет. И кто кому подчиняется — неясно. Хотя, по логике, центр обороны — дот.
— Ничего, досидишься ты в своем бетонном гробу, — бросил трубку старший лейтенант, не дождавшись конца его размышлений.
«Амбиции? Зависть? — недоумевал Громов. — Очевидно, и то и другое. Нашел время!»
— «Беркут», «Беркут», — послышался в трубке голос комиссара батальона капитана Гогоридзе как раз в тот момент, когда фашисты достигли берега в районе острова. — Помоги Родовану. Противник зажал его. Того и гляди — зацепится за берег напротив острова.
— Понял. Одно орудие по десанту с острова, — приказал Громов Кожухарю, который исполнял роль посыльного и ординарца. — Но севернее дота ситуация тоже не лучше, товарищ комиссар. Там десант растянулся уже на полкилометра.
— Знаю, дорогой, и там не легче.
— Так, может, следует ввести в бой вторую линию?
Вопрос был задан слишком резко. Но Гогоридзе оказался человеком сдержанным. К тому же он учитывал ситуацию, в которой все они оказались.
— Продержись, Громов, продержись, — почти ласково попросил он, смягчая не только тон лейтенанта, но и свой резкий грузинский акцент. — Тут, понимаешь, в тылу у нас… около тысячи фрицев. В основном эсэсовцы. В бой с ними уже вступил какой-то потрепанный батальон, однако в помощь ему пришлось бросить большую часть нашей второй линии. Пушкари тоже развернулись. Долбят фрицев в долине. Спешат, боятся, чтобы эта саранча не разлетелась.
— Откуда же она взялась?
За время его командования комиссар батальона уже наведывался в «Беркут», но Громову казалось, что настоящее их знакомство еще только должно было состояться. Эти встречи были продиктованы желанием обоих побольше узнать не друг о друге, а о том, что происходит в городе, укрепрайоне, стране и, соответственно, в доте, на участке, в соседних ротах. К тому же все это время они находились в окружении бойцов: комиссар старался, чтобы его информация сразу доходила до как можно большего числа бойцов.