Опальные

Авенариус Василий Петрович

Засунув кинжал обратно за пояс, казак осмотрел свою израненную ладонь.

— Ишь, разбойница-девка! Как кошка царапается.

— Сам виноват, — заметил ему Разин. — Кровью своей, смотри, чадру ей не запачкай!

Что до молодого княжича, то, будучи сам безоружен, он не делал и попытки прийти на помощь сестре. С сжатыми губами, хмурый и бледный, он проводил ее только глазами, пока она со своими двумя провожатыми не скрылась за углом рубки, чтобы быть водворенной в своем покойчике. Когда теперь Прозоровский предложил ему перейти с ним на его, воеводский, баркас, юноша, не прекословя, последовал за ним, бросив, однако, мимоходом взгляд

непримиримой ненависти на неумолимого казацкого атамана.

А Илюша все еще не мог решиться уйти от брата и спросил его шепотом:

— Так что же, Юрий?

— Да ты разве ее не разглядел? — был ответный вопрос Юрия.

— Разглядел: такой красоты я в жизнь свою не видел.

— Ну, вот; так чего же ты еще спрашиваешь? Обещался ее спасти — и спасу…

— Или погибнешь?

— Или погибну! Воевода, видишь, уже ждет тебя… Прощай.

Глава восемнадцатая

В ЗАПАДНЕ

В течение тех десяти дней, что Стенька Разин со своей вольницей оставался вообще в Астрахани, между ним и обоими воеводами установились по виду самые лучшие отношения: воеводы неоднократно пировали у разбойничьего атамана то в шатре, то на "Соколе"-корабле. Такое, на первый взгляд, странное явление известный наш историк Костомаров объясняет довольно просто: "Немало Стенька расположил их к себе своею щедростью, а воеводы тогда были лакомы…"

Со своей стороны, в некоторое хоть оправдание воевод мы добавим, что в те времена царским воеводам не полагалось от казны никакого жалованья; воеводства так и давались им "на прокормление", и большая или меньшая "лакомость" воевод считалась как бы вполне естественной и законной.

Астраханские воеводы не составляли в этом отношении исключения. По преданию, князь Прозоровский под веселую руку позарился, между прочим, и на роскошную соболью шубу Разина, крытую дорогим персидским "златоглавом".

— Знатная на тебе шуба, Степан Тимофеич! — заявил будто бы он. — Хоть бы мне такую.

— Какая уж это шуба! — отозвался будто бы Разин, которому, видно, не хотелось с нею расстаться. — Не воеводская она, плохонькая.

— Коли плохонькая, так и жалеть тебе ее нечего.

— И не пожалел бы, не будь она у меня заветная.

— Заветная или не заветная — для меня все едино. Не вытерпел тут атаман, бухнул напрямик: — Не в зазор, батюшка, твоей воеводской чести, а глаза у тебя больно завидущие: что ни увидят — то и проглонуть хотят.

Обиделся и воевода.

— А ты, атаман, на всякого, как волк зубами лязгаешь. Здесь мы на тебя за твою продерзость ополчаться не станем; но в Москве, не забывай, мы — свои люди: усерднейше ревнуя о благе отчизны можем устроить для тебя не токмо доброе, но и злое!

Отдал тут Разин воеводе шубу, но пригрозил:

— На тебе шубу, да не наделала бы она тебе шуму! С гостями я учлив; на своем стружке обижать тебя не стану. Зато как пожалую раз и к тебе в твои палаты, так прошу не прогневаться: по-своему тоже гостем буду!

Этой размолвкой отчасти может быть объяснена зверская расправа Разина со стариком-воеводой и его семейством в Астрахани же летом следующего за тем года (о чем подробнее будет рассказано нами в своем месте).

Пока что оба воеводы старались по возможности ладить с грозным атаманом: выборных от казацкого войска снарядили в Москву, а на всякие озорства и бесчинства вольницы в городе и на "неподобное" поведение самого атамана смотрели сквозь

пальцы. Героем народным гулял он по улицам, милостиво роняя на ходу бежавшей за ним черни звонкие речи и звонкую монету, а обольщенный им народ кланялся ему в ноги, падал перед ним ниц, хватал его за колени, совершенно чистосердечно его славословя:

— Раделец ты наш, благодетель, отец родной! Предусмотрительный младший воевода настоял, однако ж, перед старшим на некоторых мерах предосторожности: до Царицына в провожатые Разину был назначен "жилец" [12] Леонтий Плохово, который на всякий случай и перебрался уже загодя на "Сокол"-корабль; от Царицына да Паншина-городка казаков должны были сопровождать пятьдесят стрельцов с сотником, а в Черный Яр была отправлена с нарочным грамота, чтобы на берег казаков отнюдь не пускать и вина им не продавать.

12

Жильцами назывались, между прочим, выборные от городов дворяне, исполнявшие поочередно разные воинские должности, за что получали особые оклады и вотчины.

А что же Илюша? Раз еще только побывал он в казачьем стане вместе с голландцами, пожелавшими также воочию ознакомиться с житьем-бытьем "разбойников". Но Юрия ему в этот раз так и не удалось видеть: тот замкнулся в своей каморке, и из слов Кирюшки Илюша должен был заключить, что брат нарочно избегает с ним встречи. До слез огорченный, мальчик излил свою душу мингеру Стрюйсу. Но парусник-голландец, человек глубоко верующий, мог дать ему один только совет: уповать на Бога.

— Разин с его казаками забыл Бога, — говорил он, — и гнев Божий, раньше или позже, их не минует. Награбили они толикое множество всякого добра, что для своего разгула сбывают оное перекупщикам-азиатам просто за бесценок. Фунт лучшего шелку примерно продают за три копейки! Сам я у них не за грех почел вот что сторговать, — продолжал Стрюйс и, расстегнув кафтан, показал Илюше толстую золотую цепь, которая, обвитая несколько раз вкруг его шеи, спускалась по камзолу до карманчика, где хранились у него часы-луковица. — У нас в Амстердаме за такую цепь с меня взяли бы не менее трехсот флоринов, а здесь я дал за нее, знаешь ли, сколько?

— Сколько?

— Сорок рублей — на наши деньги семьдесят флоринов! Будь у меня лишние деньги, да я в несколько дней сделался бы Крезом!

При всем христианском благочестии практический голландец не переставал быть дельцом. Илюша понял, что и с этой стороны помощи ждать ему нечего.

Так день шел за днем; десять дней уже улицы оглашались буйными криками и песнями бесшабашных разинцев. На дворе опять смеркалось, и Илюша с тяжелым сердцем готовился идти опять ко сну, когда к нему тихонько постучались. Он отпер дверь и к немалому своему удивлению увидел перед собой Кирюшку.

— Это ты, Кирюшка! И в такую позднюю пору…

— Крадучись ушел, — отвечал Кирюшка, плотно притворяя за собою дверь. — Окромя Юрия, никому у нас о том не известно.

— Так ты от Юрия? Что же ему от меня нужно?

— Это он сам тебе уже скажет. Идем же, идем.

— Без спросу мне нельзя отлучиться. Вот поутру, как только отпрошусь…

— Эвона! "Поутру!" Где-то мы тогда уже будем!

— Что это значит, Кирюшка? Казаки уходят отсюда?

— Видно, что так.

— И тайком, без ведома воевод?