Опальные

Авенариус Василий Петрович

— Не жених это, а змей-искуситель… — пробормотал Юрий. — Пройдем-ка мимо: может, услышим, о чем у них разговор.

Оба брата, рука об руку обойдя кругом рубки, вышли на корму и здесь прошли в двух шагах мимо сидевших на скамейке.

Воодушевившись собственным красноречием, Разин настолько возвысил голос, что до слуха мальчиков долетел обрывок его речи:

— Пущай мои удальцы там еще воюют; мы же с тобой, лапушка ты моя, женушка моя богоданная, будем атаманствовать на вольном тихом

Дону, коротать дни ладно и советно…

— Ну, что, брат, слышал? — заметил Илюша, когда они с Юрием прошли опять дальше.

— И все это обман, обман! — не сдавался Юрий. — Он и ее-то обманывает, да и себя, пожалуй: зверь всегда останется зверем.

Что Разин пока еще не закаялся зверствовать, подтвердилось очень скоро — на рассвете следующего же утра.

Сладкий предутренний сон двух боярчонков был внезапно нарушен несколькими выстрелами, а затем и зычным окриком атамана, подхваченным целым хором голосов:

— Сарынь на кичку!

Оба брата одновременно вспрянули с постели. Одеваясь с лихорадочною поспешностью, они временами выглядывали из прорубленного в их

дверце оконца. Еще со слов Шмеля в Талычевке им было известно, что "сарынь" по-калмыцки означает толпа, ватага, а "кичка" — нос. И вот на всех судах встречного каравана вся ватага, в том числе и сопровождавшая караван воинская охрана, упала на "кичку", распласталась ничком. С окруживших же караван казачьих стругов перепрыгивали с борта на борт разинцы.

— Ну, Илюша, — сказал Юрий, — казакам теперь не до нас; терять времени нечего. Пойди-ка, отвяжи лодку. Ты один ведь справишься?

— Не такая уж мудрость, — отвечал Илюша. — А ты сам что же?

— Я схожу за княжной. Да не забудь для нее с борта вниз канат спустить: не дай Бог, расшибется.

— Не забуду.

С оглядкой выбрались оба из своей каморки. На всем "Соколе"-корабле, кроме них двоих, не осталось, по-видимому, ни души. Илюша шмыгнул на корму, где была привязана запасная лодка, а Юрий обогнул рубку, на противоположной стороне которой был вход в покойчик Гурдаферид.

Тут глазам его представилась совсем неожиданная картина: перед дверцей княжны лежал навзничь, раскинув руки, великан-казак, которого уложила тут, очевидно, шальная стрелецкая пуля. Над ним наклонился Кирюшка и расстегивал ему ворот рубахи.

— Ты что тут делаешь? — спросил его Юрий. Кирюшка испуганно отдернул руку, но, увидев, что это свой боярчонок и что других свидетелей нет, снова запустил руку за ворот казака и вытащил оттуда вместе с нательным крестом небольшую кожаную сумочку.

— Это ладанка, вишь, с барсучьей шерстью, — объяснил

он, — мертвому она все равно уже ни к чему.

— Да он еще жив, смотри — дышит, — сказал Юрий. — Пуля скользнула, знать, только по черепу. Куда ж ты? Постой, надо ему обмыть рану…

Молодая персиняка, перед покойчиком которой происходил этот разговор, слышала его, должно быть, потому что дверь ее приотворилась, и наружу просунулась рука с полным кувшинчиком воды.

— Спасибо, княжна! — поблагодарил Юрий. — Не найдется ль у тебя и полотенца?

Та же рука подала ему вышитое полотенце. Приняв его, Юрий велел Кирюшке держать голову казака, а сам стал сначала обмывать ему рану, а потом перевязывать.

Казак испустил глубокий вздох и открыл глаза.

— Ты ль это, боярчонок? — спросил он, вглядываясь затуманенным взором в черты склонившегося над ним юноши.

— А ты ведь Федька Курмышский? — спросил в ответ Юрий.

— Федька Курмышский, так точно. Спасибо, родной. Недаром Шмель хвалил твою легкую руку. Вот кабы еще глоточек доброго винца…

Снова из дверцы княжны та же рука протянула Юрию серебряную фляжку. Юрий приставил фляжку к губам казака. Тот сделал здоровый глоток и чмокнул.

— Ай да винцо: подлинно княженецкое! Силы сразу словно вдвое прибавилось.

Приподнявшись на ноги, он вынужден был, однако, прислониться плечом к рубке.

— Ишь ты! Голова кругом пошла, дух захватило…

Но, взявшись при этом рукой за горло, он не нащупал там шнурка, на котором у него висела заветная ладанка.

— Оборвался никак шнурок… — пробормотал он. — Да нет, шнурок-то был крепкий. Верно украли…

И он взглянул на Кирюшку. У того с перепуга "поджилки" затряслись. По пословице "на воре и шапка горит", он еще до прямого обвинения стал оправдываться:

— Это не я, дяденька, вот те Христос, не я… "Дяденька" сгреб его за вихор и залез ему другой рукой за пазуху.

— А это что? — спросил он, вытаскивая оттуда ладанку вместе с нательным крестом. — Ах ты, вор-грабитель!

И он поднял воришку за вихор на воздух и дал ему такого шлепка, что тот взвыл, а Юрий счел нужным вступиться:

— Да ты его еще изуродуешь…

— Урода не изуродуешь. Христа ведь еще в свидетели призывает, христопродавец окаянный!

В это время подбежал Илюша. При виде Федьки Курмышского он опешил.

— У меня там все готово, Юрий… Как же теперь?.. Оторопел и Юрий. Нельзя было терять ни одной минуты, а этот великан-казак торчит тут перед ними.

— Вот что, Федя, — сказал ему Юрий. — Мы не даем здесь покоя княжне. Отойдем-ка подальше, за угол.

— Отойдем, миляга, отойдем, — отвечал тот и, не выпуская еще из рук Кирюшки, завернул за рубку.