Опасайтесь лысых и усатых

Коваль Юрий Иосифович

Дед явно прикидывался дурачком, делал вид, что не понимает, как это голова может жить без тела.

— Ладно, — сказал я, — плевать я хотел на вашу летающую голову. Летает она и пускай летает.

— Что такое-то с тобой? — сказал капитан, пораженный моим внезапным сумасшествием. — Дедушка! Не слухайте его, он нанюхался болотных газов.

Высказавши эту неожиданную белиберду, капитан замолк. К слову «евонная» он умудрился пристегнуть «не слухайте» и совершенно надорвал общий язык, который до этого находил с дедом.

Капитан-фотограф

и дед Аверя сидели друг напротив друга возле костра и глядели в воздух, в котором и висел надорванный их язык. Ясно было, что говорить на нем они уже не могут. Дед Аверя даже высунул свой язык, чтоб сказать что-то, капитан высунул из солидарности свой. Пару секунд болтали они в воздухе языками, но не могли поймать ни слова.

— Слухайте, слухайте, — сердито сказал я, — евонная не летает, а ваша где хочешь болтается. К тому же она из травы сплетена. Но меня все это не интересует. Меня интересует только одно — уха. Как там, не готова ли? Жалко, что у нас одни окуни. Эх, сейчас бы лещовую головку! Ставлю лещовую голову против летающей!

— Вот это ты, парень, верно сказал, — с некоторым облегчением вздохнул дед, — лещовая головка сладкая.

— У леща в голове как у купца в сундуке, — вставил и капитан, которому пора было вернуться к разговорной жизни.

Капитан немного успокоился, достал из рюкзака насквозь прокопченную варежку и снял с костра ведро ухи.

Из прибрежных кустов налетел комар, закружился в пару над ведром. Пар, пропитанный каплями окуня, вкусный пар, густой, как кучевые облака, обволок наши лбы, затуманил глаза, прочистил мысли. Я не знаю, о чем думал летающий лоб деда Авери, но чистый лоб капитана в пару разгладился и думал о лавровом листе.

«В жизни все сложно, — размышлял я, — все непонятно. Но пора же отведать ухи!»

Под корнями высоких сосен мы сидим вокруг ведра с горячей дымящейся ухою. Мы не размахиваем ложками, не набрасываемся сразу на уху. Мы знаем, что она должна чуть поостыть. Мы внимаем ее аромату.

Невозможно сказать — «мы нюхаем уху». Мы — дышим ухою.

Ложки у всех в руках, миски стоят на земле. Пора, кажется, начинать?

Я переглядываюсь с капитаном. Он делает бровями некоторый знак, который можно прочесть так: «Вечно ты торопишься. Дай ей поостыть».

Летающая Голова — дед Аверя не вмешивается. Как человек, приглашенный к ухе в гости, он терпеливо ждет и глядит на дальние озера.

Я поднимаю ложку. Некоторое время я играю ею в воздухе, заслоняю солнечный луч, поглаживаю край миски, протираю черенок ольховым листом.

Я делаю вид, что это не ложка, а, может быть, бабочка, порхающая над ухой, как над ромашкой.

Мне не хочется сразу огорчать уху, ведь она еще спит, еще не знает, что скоро будет съедена без остатка.

Я ввожу ложку в нежный организм ухи с тысячью предосторожностей.

— Поехали, — говорит уховар-фотограф

и теперь тревожно заглядывает мне в глаза, спрашивая «ну как?».

Никак нельзя торопиться, пробуя уху. Хорошую уху нужно есть так, как писали стихи древние эллины. Хорошую уху нужно есть гекзаметром.

Отведав ухи, стоит задуматься, отложить ложку в сторону, отчего нервно вздрагивает душа уховара, и только потом степенно заметить:

— Ничего, неплохо. И соли в меру.

— Подходяще, — вздыхает Летающая Голова.

Уховар сияет, наливает всем добавки. И добавка сближает нас, а уж после третьей добавки мы все становимся родные братья, потому что никто и никогда на земле не ел этой ухи вместе с нами.

И я пожалел, что нет сейчас Орлова и Клары, Петюшки и милиционера-художника, и тех других людей, о которых не пишу здесь, в книжке. Конечно, с ними можно отведать и другой ухи, но ведь никогда не знаешь, получится ли она в жизни.

— А вы на Илистом-то озере бывали? — спросил дед Аверя.

— Не бывали.

— Вот где рыбы-то. И лещ, и карась, и окунь. Там ведь и Папашка живет.

Разморенный ухою дед Аверя прилег на травке, скинул с ног валенки, в которых оказался босиком.

— Папашка? — поперхнувшись, переспросил капитан.

— Папашка, ага, — подтвердил дед Аверя. — У него две головы и тело на подводных крыльях.

— Две? — переспросил капитан. — А мы слыхали — три.

— Откуда ж три? Две. Одна — щучья, другая — медвежья. Я его недавно видел, когда клюкву брал. Да недалеко отсюда-то — от деревни Коровихи три километра.

— Неужели вы видели Папашку? — взволновался капитан.

— Да что ты удивляешься, — сказал я. — С такой головкой, как у нашего деда, не только Папашку — самого черта повидать можно.

Дед Аверя засмеялся, толкнул меня пальцем в бок.

— Нравишься ты мне, парень, — сказал он, — ей-богу, нравишься.

— Да и ты мне нравишься, — улыбнулся я, — особенно головка твоя.

— О-хо-хо! — смеялся дед. — Ну чего ты к голове моей привязался?

— А чего она летает?

— Да кто тебе сказал?

— Я сам видел. А тебе, дед, стыдно врать. Если летает, так и скажи: летает, мол.

— О-хо-хо! — смеялся дед. — Ладно уж, тебе скажу. Уха мне ваша понравилась. Но чтоб никому ни слова.

Дед Аверя наклонился ко мне поближе и сказал:

— Голова-то моя, конечно, летает. Но не шибко далеко — километров на пятнадцать.

Глава XVI. ДАВАЙ-ДАВАЙ, МАТУШКА!

Бедняга мой друг-капитан-фотограф все-таки надорвался.

— Ты что говоришь, дед? — сказал капитан, обиженно протирая глаза. — Как так — летает?

— По воздуху, парень, — пояснил дед. — Но не больно высоко, сила земного притяжения мешает. А вдаль, пожалуйста, но тоже недалеко, тело назад тянет.