Опасная фамилия
Шрифт:
Уже пройдя несколько шагов, Стива наконец сообразил, что это, и тут же вернулся и стал смотреть, все еще не веря, что это происходит на самом деле, происходит с ним, на этом маленьком озере, куда он приехал пострелять уток. Стива не мог оторваться и не мог шелохнуться, так поразило его увиденное. Он знал, что должен позвать на помощь, но язык его не слушался. Чем дольше он смотрел на свою находку, тем более ощущал слабость в ногах и легкий туман в голове – вот-вот упадет в обморок. Тонкие струйки холодного дождя текли по спине. Стива
– Помогите! – закричал он, понимая, каким отчаянно жалким выходит его крик.
29
Тучи ушли от Петергофа к заливу, повиснув серым полотном над низкими волнами. Небо прояснилось, но еще не окрасилось голубизной. Зелень садов, свежая от дождя, блестела, похорошев, взбодрившись после жарких дней. Снова теплело. Ветер затих, уступая еле заметному туману, в котором мешался сок листьев, сырость земли и соль близкого моря. Тишина и покой, что случаются после летнего дождя, обещали тихую и пронзительную радость, какая бывает в редкие минуты предчувствия полного счастья.
Кирилл Алексеевич Вронский был одет для верховой езды и придерживал за уздцы двух коней. Для себя из отцовской конюшни он выбрал черного, молодого жеребца, которого сам объезжал. Мальчик Фунт был резвый, нетерпеливый, бил копытом, но слушался руки. Для спутницы Вронский взял спокойную сестричку Фунта, скромную Лу-Лу, которая не годилась для скачек из-за тонкости костей, но для дамы лучшей лошадки не придумать. Он сам проследил, чтобы амазонку на ней закрепили надежно.
К его удивлению, Ани не опоздала, что для столичных барышень было совершенно невозможно. Вронский снял кепи и поклонился.
– Мадемуазель Шер, – сказал он, прикасаясь к ее гладкой руке.
– Граф Вронский, – ответила она, не отнимая руки.
Она чуть-чуть грассировала, и это у нее выходило удивительно мило. Он предложил помощь, но Ани довольно легко запрыгнула в седло, выказывая большую сноровку и опыт.
– В вашем пансионе обучали верховой езде? – спросил он, наслаждаясь видом барышни, уверенно сидевшей на амазонке, как бы составляя с лошадью одно целое.
– Там много чему обучали, – ответила Ани, тронув поводья и выйдя вперед. Лу-Лу послушалась ее сразу, что немного задело Вронского. В который раз он убедился, что лошади, как и женщины, не имеют привязанности, а идут за сильной рукой.
Лошади шли рядом по широким дорожкам большого парка, пустым и чистым. Фунт, всегда задиристый, вел себя на удивление смирно, не стремился обогнать Лу-Лу и даже не рвал поводья, словно и он попал под обаяние Ани.
– Развлекайте меня, – приказала она.
– Чем же вас развлечь? – спросил Вронский, которому хотелось только одного: ехать вот так по сырому парку и думать, что ничего нет, кроме этого короткого счастья.
– Ну, расскажите, как вы служите.
– Служба моя скучна, но необходима, – ответил он. – Приходится иметь дело с такой
– Зачем же не смените ее?
– Проще сказать, чем сделать. Я сам выбрал и не жалею. Вот если бы не надо было столько времени жертвовать на всякие глупые бумаги!
– У вас есть оружие? – спросила Ани, оглянувшись.
Он не стал скрывать, что у него, как и у каждого офицера, есть свой револьвер.
– Как бы я хотела научиться стрелять из него, – сказала она так твердо, что нельзя было и подумать, что в этом есть хоть капля кокетства.
– Зачем вам? – удивился Вронский.
– Чтобы уметь выстрелить так, чтобы убить сразу, с одной пули. В голову или в сердце, куда там надо стрелять, чтобы сразу? Вы меня научите? Это так волнующе, знать, что держишь в своей руке жизнь человека и полностью ею владеешь, пусть и на один миг. Навести ствол, прицелиться и уже знать, что ты сейчас управляешь его жизнью, он целиком в твоей власти, и уже ничто ему не поможет, и только ты можешь решить его судьбу: обрубить нить или позволить жить дальше. Как это приятно, должно быть, щекочет нервы. Вы испытывали такие чувства?
Вронский не знал, что ответить. Разговоры его с барышнями шли о милых пустяках, светских знакомых или людях, над которыми можно подшутить. Он умел развлекать и смешить, но все это не имело к Ани никакого отношения. Она была совершенно другая, необычная. Вронский ощутил, словно на него наехала телега и придавила руку, – больно, и не вырваться.
– Так вы желаете кого-то убить? – спросил он, чтобы хоть что-то сказать и не молчать дураком.
– А разве вы не желаете? Это такое естественное чувство: желать смерти другому. На этом и держится общество, чтобы обуздать естественные желания. Граф, так кого бы вы мечтали убить?
– Я… Я не знаю… Это так странно. – Вронский настолько растерялся, что не смог подобрать приличных слов. – Зачем же убивать?
– Только затем, что мне так хочется. Разве этого не достаточно, чтобы отнять чью-то жизнь? Я полагаю, что надо убивать не врагов, а тех, кто тебе немного не нравится. Враги забавны, без них скучно. А вот серые люди, которые вызывают зевоту, – их следует убивать ради развлечения. Я думаю, что каждый приличный человек должен кого-нибудь убить, чтобы испытать эти чувства. И потом жить спокойно, вспоминая. Вы убивали, граф?
– К счастью, не доводилось…
– Как жаль. Я так надеялась, что вы расскажете мне, каково это, когда жертва смотрит тебе в глаза и ты наблюдаешь в них угасающую жизнь, которую ты отнял, и жертва знает, что это именно ты отнял ее. Как это, должно быть, развлекает. Почему же вы не стреляли ни в кого?
– Это дозволяется в исключительном случае, – сказал Вронский, совершенно оглушенный признанием барышни.
– Как странно: для чего же носить оружие? Им надо пользоваться всегда, при первом же желании. Иначе бояться не будут.