Опасная колея
Шрифт:
— Вот оно! Бью?
— Нет! Не вздумайте! — с перепугу Ивенский чуть не оставил народного героя инвалидом. Хотел схватить за руку, чтобы остановить — а чем может схватить серый волк? Правильно: только зубами. В дюйме от запястья бедного господина Листунова щёлкнули мощные, хищные челюсти — в самый последний момент Роман Григорьевич всё-таки успел отвернуть голову, подавив животный рефлекс.
— Но почему? — от удивления Иван Агафонович даже не понял, какая ему грозила беда. — Покончить скорее с проклятым извергом, пока не наделал новых бед!
Их высокоблагородие раздражённо взрыли землю задними лапами.
— Как же вы не понимаете, Листунов!.. Ай! Да я, кажется, блоху подцепил! Вот незадача! Подождите, господа, сейчас
А объяснение было действительно простым, Ивану Агафоновичу даже досадно стало, что не додумался сам. Ведь в сказаниях об этом ясно говорится: в тот миг, когда Кощей погибает от сломанной иглы, уничтожается и логово его: замок разваливается на части, обрушивается чёрная гора… А в замке на вершине горы, как известно, томится в заточении великая княжна Елена Павловна. Завалит её обломками, и вся недолга. И ждёт тогда кощеевых победителей не награда, а хорошо ещё, если только Сибирь. Вот почему спешить с уничтожением Бессмертного нельзя — прежде нужно вызволить пленницу, вывести на открытое место. А яйцо с иглой до той поры придётся бережно хранить, чтоб прежде времени не повредилось.
— Я заверну его в своё новое кашне, — вызвался Тит Ардалионович.
Тут надо заметить, что в повседневной жизни Удальцев одевался весьма скромно, как и подобает человеку его положения и рода занятий. Но оказался за границей — и надо же — вдруг захотелось пофорсить (чем он хуже Листунова, в конце концов?)! Желание это было реализовано приобретением на кленовской ярмарке шерстяного кашне в красную клетку.
Роман Григорьевич, будучи человеком строгих нравов, притом служителем закона, одобрить подобное приобретение, никак не мог. [59] Однако, и запрещать своему подчинённому модничать не стал, ограничивался ехидными замечаниями. Уверял, в частности, что обнова делает Удальцева как две капли воды похожим на бедного непризнанного живописца с Монмартры. Тит Ардалионович знал, что его высокоблагородие, по каким-то своим соображениям, живописцев не уважает, особенно непризнанных. Но он не обижался. В конце концов, он и сам не собирался носить кашне дома, в России, а думал приколоть его булавками к обоям на манер узкого прикроватного коврика, благо, размер позволял. Но теперь его приобретению предстояло сослужить куда более ответственную, можно сказать, государственную службу. Благополучие смой царевны зависело от него!
59
В России XIX века отношение к щёголям, носившим кашне, было негативным, их воспринимали едва ли не как бунтарей
— Заверните, — разрешил Роман Григорьевич. — Право, лучшего применения для вашего ужасного хомута и не найдёшь!
«А вот и неправда! — подумал Тит Ардалионович, бережно упаковывая филактерию. — Коврик тоже выйдет неплох!». И ещё подумал о том, как повезло ему с начальником. Другой на месте Романа Григорьевича ничего не стал бы подчинённым объяснять, только рыкнул «Делайте как велено!». А его высокоблагородие всегда всё растолкует по-доброму, и приказы отдаёт не обидно, вроде бы как просит… Поэтому будет только справедливо, если Екатерина Рюриковна полюбит такого замечательного человека и смягчит горечь его утраты. Может быть, с ней он забудет свою Лизаньку и не станет больше страдать…
Вот на какую жертву был готов Тит Ардалионович ради своего безмерно уважаемого начальника! Хорошо, что тот об этом не знал, а то бы смутился, пожалуй.
…— Ну,
«Страшно подумать, в какого резонёра превратится этот человек годам к пятидесяти!» — отметил про себя Ивенский. — Покойному Понурову сто очков вперёд даст!»
Но жара действительно утомляла.
— Возвращаемся! — распорядился Роман Григорьевич, но тут раздался крик души любознательного Удальцева.
— Как?! Прямо сразу, не осмотревшись? И даже к Алатырю, бел-горюч-камню не спустимся?
— А что к нему спускаться то? — искренне удивился Листунов. — Эка невидаль — камень горючий! У нас в Пальмире тоже иной раз камнем, сланцем печи топят — страсть как коптит. Вся разница, что тот серый, этот белый.
— Из-под «этого белого», между прочим, живая вода течёт! И сам камень чародейский, другого такого во всём свете нет. В нём вся сила земли русской, — ледяным тоном сообщил Тит Ардалионович, всё его доброе отношение к пальмирцу мгновенно улетучилось. — А вам даже взглянуть неинтересно! Приземлённый вы человек, Иван Агафонович, даром, что в герои попали!
К счастью, их высокоблагородие и приземлённым человеком не были, и выгоду свою умели не упустить.
— Верно! Как же я про живую воду забыл!? Определённо, она нам может пригодиться — вдруг царевну всё-таки зашибёт? Вы молодец, Удальцев, что напомнили. Идёмте вниз, господа.
Тит Ардалионович просиял.
… Он лежал посреди острова, как посреди огромной чаши, и форму имел явно рукотворную — в виде восьмиугольной звезды с лучами, направленными по сторонам света. Лучи полого спускались к земле, центр же был приподнят на изрядную, чуть не в сажень, высоту. Цвета был белого, но не белоснежно-искристого, каким порой бывает мрамор, а чуть грязноватого, как письменный гранит, именуемый также «еврейским камнем» за тёмные вкрапления, напоминающие древние иудейские иероглифы. Сходство усиливалось тем, что вся поверхность Алатыря была испещрена выбитыми в камне письменами. «Законы бога Сварога, — вспомнил Роман Григорьевич. — Эх, помолиться бы как-то что ли, всё-таки священное место…» Но молиться он не умел, поэтому просто воззвал мысленно: «Прости, Свароже, ежели обращаюсь не по чину, но прими поклон от ведьмака Ивенского и ниспошли ему удачу в ратных делах, а родным и близким его — всяческого благополучия» — ничего, складно сказалось, вежливо.
Ручеёк с живой водой вытекал из-под восточного луча, и через сотню — другую шагов вновь уходил в землю — оно и понятно, не верх же по склону ему течь. Был он тонок и весел, журчал по гладким светлым камушкам, русло обрамляла полоса особенно густой и сочной травы. Но всё-таки скучного Листунова сомнение взяло — а точно ли водица живая? Не поленился, отыскал поодаль дохлого жука, окропил… Пополз, сердешный! Жёсткие крылья расправил, зажужжал и умчался по своим жучиным делам.
— Видите, видите, господа! Действует! — возликовал Удальцев. — Эх, во что бы набрать? Ах беда! Никакой посуды-то мы не захватили!
Не захватили, факт.
— У меня карманная фляжка есть, — вспомнил Листунов. — Если вместе с револьвером не выпала… Вот она! — во фляжке что-то булькнуло. — Только в ней коньяк.
— Ну, вылейте, — Роман Григорьевич не находил повода для затруднений. А Листунов — нашёл.
— Жалко, хороший коньяк, дорогой. Может, выпьем? — он опасливо покосился на начальство — что-то оно скажет?
Начальство повода для затруднений снова не усмотрело, но категорически воспротивился Удальцев. Это страшный грех — напиваться басурманским напитком в священном месте, заявил он. Коньяк непременно надо вылить, и лучше прямо на камень, пусть будет жертва богу Сварогу.