Опасные пути
Шрифт:
Лашоссе остановился и тяжело перевел дух.
Герцогиня очнулась от своего оцепенения и плакала, закрыв лицо платком.
— Три года просидел я среди разбойников и убийц и в их обществе сам сделался животным. Меня спас только случай: у герцога Бофора, осматривавшего однажды работы, от жары и напряжения лопнула вена на ноге; помощи ждать было неоткуда; надсмотрщик позвал меня, как бывшего цирюльника; я хорошо справился с делом; дошло до разговора; герцог принял во мне участие, и к Пасхе 1660 года я был помилован. Куда мне было деться? Я отправился в Амьен, к твоему отцу, и что же?
— Но разве я не несла своей доли вины? — простонала герцогиня. — Разве я не переношу добровольно твоего развратного образа жизни? Не заступаюсь за тебя перед герцогом? Зная, что ты вращаешься среди подонков общества, я все же дозволяю тебе жить около моего сына! Ты — бессовестный негодяй! Ты знаешь, что “он” здесь, и мучишь меня, повторяя в сотый раз свою историю, вместо того, чтобы сказать: “Вот где твой мальчик”!
— Очень полезно напоминать тебе о том, что ты зависишь от меня. Так что же ты мне дашь, если я скажу тебе, где тот, другой, и где твой сын?
— Жан! Я погибаю от отчаяния! У меня нет ничего, кроме моих бриллиантов. Возьми их, но подумай, как легко это может повести к скандалу!.. Что, если герцог захочет взглянуть на драгоценности?.. Повидайся с отцом мальчика!
— С ним?! — закричал слуга, сжимая кулаки, — никогда! А впрочем нет: мы увидимся в тот день, когда я отомщу тому, кто погубил мое счастье, жизнь, душу! Отомщу мечом, огнем или ядом! Но, Сюзанна, — прибавил он уже спокойнее, — ты увидишь, что я человечнее, чем кажусь тебе: хотя я и в страшных тисках, но не буду терзать тебя, — Годэн де Сэн-Круа сегодня вступает в Париж, украшенный знаками отличия.
— Он здесь? — вне себя закричала герцогиня, — мой отвергнутый мальчик, которого я считала навсегда потерянным! Мой любимый мальчик!
В эту минуту дверь внезапно отворилась, и на пороге появился юноша с белокурыми локонами, падавшими ему на плечи, один из тех прелестных лиц, которые оставил на полотне потомству великий Рафаэль.
— Вот и я, матушка! — весело крикнул прекрасный юноша, — ты уже опять рассердилась! Конечно, сегодня я отчасти виноват. Не сердись, дорогая матушка, прости! Где отец? Лашоссе, я страшно голоден!
— Ренэ! — воскликнула герцогиня, прижимая голову сына к своей груди, — мой милый, милый Ренэ!.. И бедный Годен! — прибавила она про себя.
— Что с тобой, матушка? — спросил сын, опять твоя болезнь? Твои руки холодны, а щеки горят. С тех пор как я изучаю медицину, я уже кое-что понимаю! Разве ты так беспокоилась обо мне? А где же отец? Он, конечно, бранился; ты должна заступиться за меня. Ну, Лашоссе, где же, наконец, мой хлеб насущный!
— Его светлость приказали накрыть для Вас в павильоне, и Пьер, наверное, уже все подал,
— Видел, как вернулся студент Ренэ Дамарр! — весело воскликнул юноша.
— Не повторяй ты в каждом предложении по два раза “светлость”!
В это время вдали послышались звуки труб.
— Холла! — закричал Ренэ, — это что такое?
— Это возвращаются из Венгрии войска после турецкого похода. Сегодня король делал им смотр на плацу у Рамбулье, — выразительно сказал Лашоссе.
Герцогиня украдкой взглянула на слугу, делавшего ей знаки глазами. Ренэ потащил мать на балкон! Звуки трубы раздавались все ближе.
— Я хочу видеть этих храбрецов! — воскликнул Ренэ, — слышишь? Они подходят со стороны улицы Сэнт-Антуан.
Уже слышались крики толпы и лошадиный топот. Герцогиня прислонилась к перилам балкона; Ренэ стоял рядом с ней; Лашоссе держался в некотором отдалении. С балкона первого этажа можно было хорошо рассмотреть приближавшееся войско. У солдат на шляпах были прикреплены ветки зелени или цветы; крики “ура” потрясали воздух; там и сям виднелись черные физиономии богато одетых пленных; вдоль всей линии войска развевались бунчуки.
Ренэ весь ушел в это великолепное, пышное зрелище.
— Вот полк де Траси, — сказал Лашоссе, указывая на новый отряд всадников, показавшийся из-за перекрестка, и приближаясь к герцогине. — Видишь, впереди ряд офицеров? — шепнул он ей, — узнаешь маркиза Бренвилье?
— Да, да!
— Посмотри внимательно на молодого офицера, который едет рядом с ним, с правой стороны; это — твой сын, Годэн де Сэн-Круа.
Из груди герцогини вырвался слабый крик.
Отряд проехал.
— Эге, кажется, господин магистр вернулся? — раздался голос из сада.
— Да, отец! — ответил студент, перегибаясь через перила.
— Сойди-ка вниз, чтобы выслушать строгую отповедь, — продолжал герцог.
— Пойдем вместе, милая матушка, — сказал Ренэ, — защити меня! Ведь я — твой единственный сын, и ко мне надо иметь снисхождение. Мы идем, отец! — громко крикнул он.
Мать и сын сошли в сад. Лашоссе постоял еще на балконе, глядя вслед проехавшим всадникам, а потом вошел в комнаты и запер двери.
VIII
Вечер у Анны Австрийской
Королевский дворец в Тюильери редко пользовался честью видеть в своих обширных покоях торжественные празднества. Занятия в Версале, охота в лесах Фонтенебло, даже пребывание в Венсенском замке гораздо более привлекали короля, чем старый Тюильери. Людовик предпочитал жить в новых зданиях, стены которых возникли, несмотря на всякие препятствия или затруднения, по воле повелителя. Поэтому, если в Тюильери назначался праздник, все высшее общество смотрело на это, как на что-то совершенно необыкновенное. С 1663 года для празднеств открывались только комнаты, обращенные окнами в сад. Праздники отличались строгим и церемонным характером. Непременной их принадлежностью являлись блестящие, но по цвету и покрою строгие туалеты; разговоры велись вполголоса, масса гостей принадлежала к тому времени, которое обыкновенно обозначают выразительным “прежде”.